Советская стратегия
Оперативный план ГСОВГ, однако, отнюдь не предусматривал глубокого вторжения советских войск и бомбежек объектов на территории Западной Европы. План был сугубо оборонительным по своему характеру. Предусматривалось создание главной полосы обороны по рубежу: Висмар, оз. Шверинер-Зее, Людвигслуст, Ленцен, р. Эльба до Барби, и далее по р. Заале до Заальцбург, Ельснитц, Адорф, Брамбах. Предполагалось и нанесение контрударов на магдебургском, шверинском и лейпцигском направлениях. На авиацию была возложена задача отражения массированных налетов авиации противника на территорию ГСОВГ, а в дальнейшем — поддержки контрудара по прорвавшемуся противнику. Каких-либо мероприятий, связанных с возможным применением атомной бомбы вероятным противником, план не предусматривал(45).
Видимо, в то время, в 1946 году, советские руководители не рассматривали захват Западной Европы в качестве первоочередной задачи в случае войны с Соединенными Штатами и их союзниками. Скорее, на Западе Москва предполагала обороняться, а наступать — в Арктике. Так, в ходе своей беседы с В.М. Молотовым Ф. Чуев сказал ему, что на Чукотке до сих пор сохранились казармы, где в 1946 году располагалась 14-я десантная армия под командованием генерала Олешева, перед которой Сталин якобы поставил задачу: в случае атомного нападения со стороны США высадиться на Аляску и развивать наступление по тихоокеанскому побережью. Сталинский нарком подтвердил, что после войны в Кремле ходили «мысли» о том, что «Аляску неплохо бы вернуть». При этом, правда, он оговорился, что, кроме «мыслей», «больше ничего не было"(46).
«Мыслями», однако, дело не ограничивалось: американская разведка в 1946 году зафиксировала лихорадочную военную активность советской стороны на Дальнем Востоке, прежде всего на Камчатке, где с большой поспешностью строились казармы, пакгаузы, военные дороги и аэродромы. Сведения об этом просочились и в американскую печать(47). Решение о сформировании штаба 14-й армии было принято Генеральным штабом весной 1948 г. Однако в связи с неготовностью тыловых объектов в бухте Провидения на Чукотке армейский штаб и передовые части были переброшены туда лишь в сентябре(48).
О внимании советского руководства к этому региону свидетельствуют регулярно поступавшие в Кремль доклады о деятельности американских военных в районе Аляски — о появлении 6 августа 1947 г. в Беринговом проливе крейсера «Орлеан» и двух подводных лодок, о нарушении советского воздушного пространства в районе о-ва Большой Диомид американскими самолетами 13 декабря 1946 г., 13 мая и 25 декабря 1947 г., о регулярных рейсах американских самолетов на аэродром о-ва Малый Диомид(49).
Очевидно, что, принимая решение о нанесении контрудара именно на Аляске, советское руководство исходило из доядерных стратегических представлений, согласно которым основной целью военных действий является захват и удержание территории противника, которую впоследствии можно использовать в качестве предмета политического торга. По всей видимости, в первые послевоенные годы советские военные и политические руководители не смогли осознать новые реалии атомного века и были далеки от понимания того, что оружие чудовищной разрушительной силы, и межконтинентальные средства его доставки сделали бессмысленными, с военно-политической точки зрения, традиционные территориальные захваты.
Кстати, анализ разработок ОКНШ показывает, что массированное вторжение советских войск на Аляску явилось бы полной неожиданностью для американской стороны. Например, в докладе Объединенного разведывательного комитета 380/2 от 16 февраля 1948 г., озаглавленном «Оценка намерений и возможностей СССР против континентальных Соединенных Штатов и связанные с этим подходы, 1948-1957», указывалось, что в 1948-1952 гг. Советский Союз «сможет захватить любую из наших баз на Аляске, находящуюся в радиусе действия советских транспортов, отплывших с мыса Дежнева. Однако, принимая во внимание наличие у советских морских и воздушных сил более приоритетных задач (особенно это касается воздушно-десантных войск и военно-транспортной авиации), считается, что советские операции против Аляски и Алеутских островов будут ограничены: нанесением тревожащих бомбовых ударов (от 100 до 300 бомбардировщиков и примерно такое же число истребителей, действуя с баз в Восточной Сибири и, возможно, Камчатки, могут быть использованы для таких нападений) на основные военные объекты Аляски и молниеносными рейдами военно-морских сил против слабых американских баз, причем возможен лишь временный захват незанятых островов Алеутской гряды"(50).
Уверенность официального Вашингтона в том, что в случае войны Москва будет действовать только так, как ей это приписали американские стратеги (т.е. захватывать как можно большую часть Евразии, не уделяя особого внимания Америке), была настолько абсолютной, что в американских правящих кругах совершенно отвергали саму возможность иного хода событий, иными словами, возможность нанесения Красной Армией главного удара на Аляске, при том что на других театрах военных действий советские вооруженные силы заняли бы оборонительную позицию. И вывести из этой уверенности американских стратегов не могли даже донесения разведки, указывающие, с одной стороны, на активность советской армии именно на дальневосточном направлении в первые послевоенные годы, а с другой стороны — на отсутствие наступательных замыслов у Москвы на Западе.
Так, в марте-апреле 1946 г. помощник военно-морского атташе США сообщал из Владивостока о погрузке на корабли тяжелых танков, самоходных орудий, противотанковой артиллерии, тракторов, горючего, грузовиков, авиабомб и оборудования для строительства аэродромов. Комментария составителя шифрограммы о том, что груз якобы предназначается для Маньчжурии, можно считать удачным примером советской дезинформации — на самом деле имеются все основания полагать, что советское командование укрепляло свою группировку на Камчатке и на Чукотке(51).
Еще один пример — скептическая реакция посла США в Москве Б. Смита на сообщение от 31 декабря 1948 г. из шведских официальных кругов (которые, в свою очередь, ссылались на свои надежные источники в Германии) о том, что в случае войны советские войска не будут вторгаться в Западную Европу, а вместо этого будут держать оборону на Эльбе или на Рейне. Как мы уже видели, эта информация была недалека от истины (на самом деле советская сторона собиралась обороняться еще восточнее). Американский посол, однако, сопроводил эту информацию ехидным замечанием о том, что «в Германии рождается больше фантазий и мечтаний, чем где бы то ни было еще в мире"(52).
Справедливости ради нужно отметить, что сама возможность советских воздушных и морских десантов на Аляске не отвергалась американскими военными аналитиками. Так, в вышеупомянутой командно-штабной игре «Пэдрон» говорилось о воздушном десанте в районе Нома, Фэйрбэнкса и Анкориджа, но последний рассматривался в качестве вспомогательного удара, в то время как свой главный удар, по мнению американских стратегов, Красная Армия должна была нанести в Западной Европе (с целью захвата ее промышленного потенциала) и на Ближнем Востоке (с целью овладения нефтяными ресурсами региона).
Что касается чисто военной стороны дела, то захват Аляски советскими войсками представлялся вполне возможным некоторым американским военным специалистам уже в то время. Чрезвычайно сложные природно-климатические условия этого региона делали невозможной там сплошную оборону. Обороняющейся стороне пришлось бы опираться на отдельные опорные пункты, расположенные вокруг портов и авиабаз, и захват или уничтожение этих пунктов в результате внезапного удара поставили бы обороняющихся в безвыходное положение, поскольку они лишились бы всех запасов и путей сообщения. Кстати, советским летчикам и морякам был хорошо знаком район Аляски, поскольку в годы второй мировой войны поставки по ленд-лизу шли из США в СССР именно оттуда(53).
Возможно, что причиной столь серьезной недооценки советских намерений и возможностей с точки зрения проведения десантных операций на Аляске была полная уверенность официального Вашингтона в абсолютном превосходстве Соединенных Штатов и их союзников на море. В одном из первых документов разведывательного подразделения ОКНШ, посвященном общей оценке военных возможностей СССР в послевоенный период, указывалось, что советская сторона будет обладать крупным военно-морским флотом не раньше чем через 15-20 лет, и впоследствии эти оценки не изменились.
Так, в докладе руководителя разведывательной службы ВМФ США адмирала Томаса Инглиса от 5 апреля 1948 г. указывалось, что в распоряжении Москвы имеются лишь несколько крейсерских групп на Балтийском и Черном морях и на Тихом океане. Советские надводные суда малочисленны и совершенно устарели, а морская авиация не представляет серьезной угрозы для американского флота(54).
Некоторое беспокойство, правда, вызывали у США и их союзников возможности советских подводников. Как известно, еще до начала второй мировой войны СССР имел крупнейший по численности судов подводный флот в мире, и в конце 40-х годов, по оценке американской разведки, советские ВМС имели 335 субмарин, как трофейных, так и собственной постройки, что в 5 раз превышало численность подводных лодок у гитлеровской Германии к началу второй мировой войны(55).
Однако в Пентагоне не поддались искушению впасть в панику по поводу «русской подводной угрозы». Там хорошо отдавали себе отчет в том, что большое количество далеко не всегда может компенсировать недостаток качества: дело в том, что только 9 находящихся в распоряжении советских ВМС трофейных немецких субмарин типа XXI, IX-C и VII-C, снабженных шноркелем, могли рассматриваться как подводные суда, способные выполнять задачи стратегического характера на просторах Мирового океана. Остальные же советские подлодки могли лишь выполнять функции береговой обороны(56).
Таким образом, в Вашингтоне не ожидали в конце 40-х годов широкомасштабного советского вторжения на Аляску, считая, что советская сторона, во-первых, не имеет достаточно сил для такой операции, и, во-вторых, ее внимание будет отвлечено на другие направления. В Москве же, по-видимому, иначе смотрели в то время на военно-стратегические приоритеты Советского Союза в случае большой войны с Соединенными Штатами.
В вышеприведенном интервью И.В. Сталина А. Вирту содержится очень интересное высказывание, проливающее, на наш взгляд, свет на истинное отношение Кремля к атомному оружию: «Конечно, монопольное владение секретом атомной бомбы создает угрозу, но против этого существуют, по крайней мере, два средства: а) монопольное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено"(57).
И действительно, ликвидации не только атомной монополии США, но и монополии этой страны на средства доставки атомного оружия уделялось в СССР, как уже было сказано, самое пристальное внимание в первые послевоенные годы. Постепенно, по мере развития советского стратегического арсенала, в Москве все чаще задумывались о перспективах взаимоотношений между СССР и США в атомной сфере. Так, в личном разговоре с И.В. Курчатовым (разговор произошел незадолго до испытания первой советской атомной бомбы) Сталин высказал опасение, что после этого испытания «американцы пронюхают о том, что у нас еще не наработано сырье для второго заряда и попрут на нас. А нам нечем будет ответить"(58). Разумеется, одна эта фраза не дает оснований делать вывод о наличии у Кремля в то время разработанной стратегии ведения атомной войны с Америкой — скорее, можно сделать вывод о том, что советское руководство стремилось подстраховаться на случай любых неожиданностей.
Известно, также, что во время вручения в Кремле наград людям, причастным к созданию первой советской атомной бомбы, И.В. Сталин сказал: «Если бы мы опоздали на один-полтора года с атомной бомбой, то, наверное, „попробовали“ бы ее на себе"(59).
Эти высказывания Сталина, на наш взгляд, свидетельствуют об определенной эволюции подходов Кремля к атомной проблеме. Если в первые послевоенные годы овладение атомным «секретом» было для Москвы вопросом престижа, вопросом подтверждения великодержавного статуса Советского Союза, то с течением времени, по мере обострения советско-американских отношений, советское руководство все чаще смотрело на атомную бомбу именно как на оружие, которое может быть использовано в будущей войне между СССР и его союзниками, с одной стороны, и США и их союзниками — с другой.
Очевидно, что в результате этих размышлений Сталин пришел к выводу, что нарождающийся советский атомный щит, то есть объекты по производству атомной взрывчатки и тяжелых бомбардировщиков, представляет собой наиболее соблазнительную цель для американской стороны в случае большой советско-американской войны.
Впрочем, в Кремле понимали, что появление в советском арсенале стратегических бомбардировщиков не решает проблемы доставки ядерного оружия, поскольку никакой бомбардировщик не мог бы ликвидировать то геостратегическое преимущество, которое имела американская сторона в результате обладания авиабазами, находящимися в непосредственной близости от территории СССР и, кроме того, истребительная авиация ПВО могла бы стать серьезным противником для тяжелых бомбардировщиков. Поэтому, не ослабляя внимания к созданию межконтинентальных бомбардировщиков, советское руководство санкционировало развитие более надежного и неуязвимого средства доставки — а именно баллистических ракет.
Кроме того, на рубеже 40-х — 50-х годов в советской военной мысли произошел, видимо, перелом, в результате которого в центр военного планирования была поставлена задача по нейтрализации военных усилий США на периферии Евразийского массива. Как указывалось в изданной в 1951 году Воениздатом коллективной монографии, «порочность планов будущей войны, пропагандируемых ее поджигателями в американской печати, заключается в том, что почти все они исходят из наличия благоприятных условий, при которых противник будет столь слаб в воздухе, что появится возможность в первой фазе войны безнаказанно совершать налеты на избранные американцами объекты; противник будет столь слаб и неактивен на земле, что выставленная против него в начальном периоде войны коалиционная армия (союзников и частично самих американцев) сможет успешно сдержать его войска и выиграть время для переброски сил и боевой техники из-за океана"(60).
Как следует из вышеприведенного отрывка, советские военные решили отказаться от пассивной оборонительной стратегии, которая пронизывала вышеупомянутый оперативный план ГСОВГ, и фактически приняли ту стратегию, которую им с самого начала приписывали американские военные аналитики — стратегию подавления американских военных (прежде всего авиационных) баз в Евразии и перехвата коммуникаций между Североамериканским и Евразийским материками. Видимо, эта перемена в советской военной мысли свидетельствует о том, что в советских военных и политических кругах начали осознавать военно-политические последствия появления ядерного оружия.
Правда, само это переосмысление заняло немало времени. Так, генерал армии П. Курочкин в своей статье в совершенно секретном приложении к журналу «Военная мысль» писал, что в течение определенного периода советская военная мысль следовала по пути частичного приспособления своей старой доктрины, оставшейся со времен второй мировой войны, к новым реалиям атомного века, с тем чтобы уменьшить до некоторой степени влияние ядерного оружия на общепринятые формы и методы вооруженной борьбы. По мнению Курочкина, эволюционный характер развития советской военной мысли объясняется прежде всего количественными и качественными характеристиками атомного оружия в первые годы гонки ядерных вооружений, и это суждение советского военачальника представляется вполне здравым(61).
Действительно, в конце 40-х — начале 50-х годов атомное оружие оставалось во многом экспериментальным для советских военных. Всего в 1949-1951 гг. было проведено три испытания советского атомного оружия, что, конечно же, совершенно недостаточно для коренного пересмотра советской военной доктрины, стратегии, оперативного искусства и тактики. Как справедливо указывал крупнейший американский эксперт по советской военной доктрине Р. Гартхофф, «вплоть до смерти Сталина в марте 1953 г. …ядерные вооружения не были интегрированы ни в советские вооруженные силы, ни в советскую военную доктрину"(62).
Имеющаяся у нас информация о знаменитом испытании атомного оружия 14 сентября 1954 г. на Тоцком полигоне Южно-Уральского военного округа позволяет сделать вывод о том, что в то время советские военные продолжали рассматривать Бомбу не как оружие стратегического значения, а, скорее, как фугас особой мощности, с помощью которого можно решить в ходе войны некоторые оперативно-тактические задачи, но не более того. Например, для вывода бомбардировщика с атомной бомбой на борту использовали приводные радиостанции, дымовые шашки и радиолокационные уголковые отражатели. Расстояние между полигоном и аэродромом, с которого взлетел бомбардировщик, составляло всего 680 км. Вокруг эпицентра была размещена преимущественно военная техника — танки, бронемашины, боевые самолеты, артиллерийские орудия. Наконец, в ходе учений отрабатывались именно действия войск в условиях применения атомного оружия(63).
Иными словами, советские военные готовились к применению атомного оружия в качестве не стратегического, а оперативно-тактического средства. Ясно, что стратегический бомбовый удар по целям в Соединенных Штатах исключает применение приводных радиостанций или уголковых отражателей для вывода бомбардировщика на цель, да и расстояние в 680 км. не является межконтинентальным.
Таким образом, в конце 40-х — начале 50-х годов в Советском Союзе имела место определенная эволюция в подходах к атомному оружию. От полного отрицания (вынужденного и, по-видимому, неискреннего) какого бы то ни было военно-политического значения «сверхбомбы» Москва перешла к пониманию того, что это оружие действительно может сыграть огромную роль как в ходе военных действий, так и в процессе дипломатического торга. Правда, это понимание оставалось в то время на уровне политического решения, не затрагивая основ военной доктрины СССР.
Итак, на рубеже 40-х — 50-х годов для высшего советского политического руководства атомные вооружения и средства их доставки оставались не столько средством вооруженной борьбы, сколько доказательством мощи Советского Союза, его способности на равных говорить с западными державами, в том числе и с Соединенными Штатами. Для советских же военных Бомба была не основой стратегической мощи страны, а всего лишь боеприпасом особой мощности, способным быстро и эффективно обеспечить тактический или оперативно-тактический успех на поле боя.
