Первое крещение Киевских руссов
К сожалению наш летописец прямо о нем не говорит. Под 852 г. он записывает: «В лето 6360, индикта (?), 15-ый день наченшу Михаилу царствовати, нача ся прозывати Руская земля. О сем бо уведахом, яко при сем цари приходиша Русь на Царьгород, якоже пишется в летописании (хронографиа) гречестем. Темже отселе почнем и числа положим».
Под 866 г. более прозрачное сообщение. «В лето 6374 иде Аскольд и Дир на греки и приидоша в 14-е лето Михаила царя (Михаил III 842-867 гг.)». И далее идет с небольшими изменениями буквы текста цитата из Продолжателя Г. Амартола или (по Васильевскому) из Симеона Логофета по древне-славянскому переводу: «царь же (Михаил) на агаряны изыде воевать… Дошедшю же ему Черные реки глаголемы, весть ему епарх посла, яко Русь на Костянтинград идуть. Темже царь прочь иде. Русь же внутрь» (тут несколько пропущенных слов счастливо восстанавливаются по сербской рукописи Моск. Синод. Биб-ки № 148, л. 386 об.): «Руси же приспевше внутрь быти церкве». Явно, что здесь греческое выражение ένδον του ίεροΰ. Тут ιερόν не «святилище-церковь», а «святое» (заповедное для столицы место, т. е. Босфор с Золотым Рогом, отгороженное цепью)… «вшедше много убийств крестьяном сотвориша и во двою сту лодей Констянтин град оступиша. Царь же, дошед, в град вниде. И с патриархом Фотием сущии в церкви Святыя Богородицы во Влахернах всенощную мольбу сотвориша. Таже божественную ризу Святыя Богородицы с песнями износяще в море скут омочивше (τη θαλασσή άκρος προσέβαψαν), тишине же сущи и морю укротившуся, абие буря с ветром вста, и волнам великим воздвигшимся засобь (т. е. друг против друга), безбожных Руси лодья возмяте. И к брегу привержени и избиени, яко мало от них таковые беды избегнути, во свояси с побежением возвратишася» (М. Синод. Биб. № 732, л. 330). Копируя тоже самое, Лев Грамматик вносит маленькие варианты: «Василевс, возвратясь (из сарацинского похода), пребывал с патриархом Фотием во Влахернском храме Божией Матери, где они умоляли и умилостивляли Бога. Потом, вынеся с псалмопением святой омофор Богородицы, приложили его к поверхности моря. Между тем, как перед этим была тишина и море было спокойно, внезапно поднялось дуновение ветров и непрерывное вздымание волн, и суда безбожных Руссов разбились. И только немногие избежали опасности». Другие хронисты говорят кратко, что «руссов постиг Божий гнев». Сам патр. Фотий в своей церковной проповеди сообщает, что риза Божией Матери была обносима по стенам города. О детали погружения ее в воду патр. Фотий не упоминает, чем деталь эта ничуть не исключается. В одной из двух своих церковных бесед на эту тему патриарх с обычным византийским красноречием дает нам немало конкретных подробностей для живого представления тревожных переживаний византийцев, причиненных им этой осадой русских варваров:
«Помните ли вы ту мрачную и страшную ночь, когда жизнь всех нас готова была закатиться вместе с закатом солнца и свет нашего существования поглощался глубоким мраком смерти? Помните ли тот час невыносимо горестный, когда приплыли к нам варварские корабли, дышащие чем-то свирепым, диким и убийственным. Когда море тихо и безмятежно расстилало хребет свой, доставляя им приятное и вожделенное плаванье, а на нас воздымая свирепые волны брани. Когда они проходили перед городом, неся и выдвигая пловцов, поднявших мечи и как бы угрожая городу смертью от меча…
Когда, воздевая руки к Богу, всю ночь мы просили у Него помилования, возложив на Него все свои надежды, тогда избавились от несчастья, тогда сподобились отмены окружавших нас бедствий. Тогда мы увидели рассеяние грозы и узрели отступление гнева Господня от нас. Ибо мы увидели врагов наших удаляющимися, и город, которому угрожало расхищение, избавившимся от разорения…» И в другой беседе п. Фотий рисует ту же картину.
«Когда мы, оставшись без всякой защиты и не имея помощи от людей, воодушевлялись надеждами на Матерь Слова и Бога нашего, Ее просили умолить Сына и милостивить за грехи наши… Ее одеяние для отражения осаждающих и ограждения осаждаемых носил со мной весь город, и мы усердно возносили молитвы и совершали литии. От того по неизреченному человеколюбию помиловал Господь достояние Свое. Поистине эта пречестная риза есть одежда Матери Божией. Она обтекала кругом стены, и неприятели необъяснимым образом показывали свой тыл. Она ограждала город, и насыпь неприятелей разваливалась как бы по данному знаку. Она покрывала город, а неприятели обнажались от той надежды, которой окрылялись. Ибо как только эта девственная риза была обнесена по стене, варвары принялись снимать осаду города, а мы избавились от ожидаемого плена и сподобились неожиданного опасения. Нечаянно было нашествие врагов, неожиданно совершилось и удаление их. Чрезмерно негодование Божие, но неизреченна и милость. Невыразим был страх от них, но презренно было и бегство их».
Из тех же бесед патр. Фотия мы узнаем о множестве диких жестокостей над населением, оставшимся за стенами города, и о беспощадном погроме высадившихся варваров. Академик Ламанский говорит, что «беседы патр. Фотия имеют значение моментального фотографического снимка и составляют один из мрачнейших документов и вместе достовернейших источников нашей первоначальной истории».
Во второй своей беседе патр. Фотий дает чрезвычайно любопытные для нас детали о том русском народе, который вдруг как бы из политического небытия сложился в государственную и военную силу, способную вдруг нанести такой опасный удар самой столице мировой империи. Фотий пишет: «Народ неименитый, народ не считаемый ни за что (άνάριθμον) народ, стоящий наравне с рабами, неизвестный, но получивший имя со времени похода на нас, незначительный, но получивший значение, униженный и бедный, но достигший блестящей высоты и несметного богатства. Народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием, неожиданный, незамеченный, без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна».
Кто эти руссы, нападавшие на Царьград при патр. Фотии? Предшествующие эпизоды набегов руссов на византийские пределы дали нам право видеть в них военные кучки, исходившие из прибрежных областей северного Черноморья. В данном случае сама Летопись, правда взятая со всеми ее нарощениями уже к XVI в., связывает данный поход с князьями Аскольдом и Диром, возглавлявшими около этого времени Киевскую область, сердцевинный центр слагающегося русского государства. Но вся сумма данных позднего летописного текста, говоря о походе Аскольда, все-таки ничего не говорит о последовавшем за ним крещении. Из летописи мы узнаем только о смерти Аскольда и Дира от руки нового вождя, пришедшего с севера, Олега (по летописной хронологии около 882 г.).
И у византийских историков, в отличие от этого загадочного молчания Киевской летописи о крещении вождей, хотя и кратко, но многократно повторяется сообщение о мирных переговорах только что воевавших с Византийцами руссов, о принятии ими крещения, епископа и заключения союза с Византией. Имена вождей опять не упоминаются. И Киевский летописец совсем не знает этих кратких, но ясных сообщений греческих хронистов о крещении руссов. Наш старый историк Е. Е. Голубинский поэтому и утверждает, что набег русских при патр. Фотии не имел еще, по примеру предшествующих случаев, прямой связи с княжеством Киевским. Голубинский находит неестественным и отсутствие прямого Киевского предания о христианстве Аскольда и Дира. Ему ничего не говорит тот факт, что на холмике, прозывавшемся Аскольдовой могилой, уже после св. Владимира, благочестивый боярин Олма (очевидно из варягов) построил церковь имени святителя Николая. Обычно историки предполагают, что это свидетельствует и о христианстве Аскольда и даже о том, что его крещальное имя было Николай. Вот свидетельство летописи: «И убиша Асколда и Дира. И несоша на гору, и погребоша и на горе, еже ся ныне (т. е. уже в конце XI в.) зоветь Угорьское, где ныне Ольмин двор. На той могиле поставил церковь святаго Николу. A Дирова могила за святою Ориною». Для чего боярин Олма, уже христианин конца XI в. (время составления летописи) поставил церковь? Не для посрамления же язычества Аскольда, что через 100 лет практически не интересовало уже крещенных киевлян. Конечно, для почтительной памяти об Аскольде, как христианине. Также и нахождение могилы Дира сзади церкви св. Ирины говорит об излюбленном месте погребения почетных христиан. Толкование Голубинского в обратном смысле, «что как раз по указанию кн. Владимира в миссионерских целях храмы строились точно на местах бывших языческих жертвенников, чтобы затушевать язычество в памяти народа», нам кажется одним из гиперкритических «перегибов» в догадках Голубинского.
Искусственны и натянуты придирки Голубинского, но вот в чем его правота и критическая заслуга, это — в установлении точной даты данного похода руссов на Царьград, независимо от имени его вождей. Помещение похода под 866 г. есть ошибка нашей Летописи. Это Голубинский доказал блестяще. Его доказательства затем были столь же блестяще подтверждены одним открытием бельгийского византолога Франца Кюмона. Аргументы Голубинского таковы: 1) Симеон Логофет пишет, что руссы напали на Царьград в 10-й год царствования Михаила. Следовательно: в 860 г. 2) Никита Пафлагонянин в житии патр. Игнатия рассказывает о нашествии руссов между 859 и 861 гг. Сообщая о соборе в мае месяце 861 г., он говорит, что собор был «немного спустя после нашествия». 3) В Хронике Иоанна Диакона Венецианского рассказ о нападении руссов помещен между 860 и 863 годом: «Β то время полчища норманнов с 360 кораблями дерзнули напасть на КПль. Но так как не могли нанести вреда неодолимому городу, то, предавшись буйному грабительству предместий и нещадно избив очень многих, с добычей отступили во-свояси».
Α вот детали из Никиты Пафлагонянина. Сообщая о помещении узника, патр. Игнатия, на острове Теревинте, Никита продолжает: «тут же приключилась святому мужу и другая беда. В то время злоубийственный скифский народ, называемый русы ρώς, через Евксинское море прорвались в залив, опустошили все населенные местности и монастыри, разграбили всю утварь и деньги. Умертвили всех захваченных ими людей. Врывались и в патриаршие монастыри с варварской пылкостью и страстью. Забрали себе все найденное в них имущество и, захватив ближайших слуг в числе 22-х, на корме одного корабля всех их изрубили топорами на куски». Увидели они и самого Игнатия, маленького ростом, тщедушного, скопца и потому бледного, в морщинках, вообще имевшего вид не от мира сего. И не тронули его.
Старый академик Куник упорно не соглашался с Голубинским в его хронологических выводах, но был посрамлен фактическим открытием отрывков новой греческой хроники, где дата похода указана точно: 18-го июня 860 года: μηνί Ιουνίφ ΙΗ' [ίνδικτιώνος] Η', έτους CTΞН. τφ έτει της επιкρατείας αύτοΰ (т. е. 18 июня 860 г.). Fr. Cumоnt. Anесdоta Bruxеlliana. Chrоn byzant. K. Dе Bооr. Dеr Angriff dеr Rhоs an Byzanz. Bys. Ztsсhr. 1894.
«Но», — говорится в греческой хронике, — «по молитвам всепетой Богородицы… (руссы) силой «были побеждены и улетучились» (Οι δια πρεσβειών της πάνυ μνητου Θεοτόκου… κατά κράτος ήττήσθησαν τε καΐ ήφανίσθησαν).
Однако Голубинский, ясно распутав хронологический вопрос, не уяснил вопроса о самих руссах. Как и побежденный им академик Куник, Голубинский выходил из ложной предпосылки о преувеличенной ценности системы хронологии в нашей начальной летописи. Между тем, после капитальных исследований академика Шахматова, мы рассматриваем теперь нашу начальную летопись, как наслоение многих документов и работу многих авторов, а систему ее хронологии в первых ее частях, как совершенно искусственную..
Принимая летописную хронологию, как обязательную, Голубинский рассуждал, что в 860 г. Аскольд (и Дир) еще не приходили на Русь, а потому и на Царьград в 860 г. нападали не киевские русские, а азовско-черноморские. Значит и последовавший затем эпизод крещения руссов к Киеву не относится. Мы с этим не согласны. Рассмотрим византийские свидетельства о факте крещения руссов.
Все тот же патриарх Фотий в своем знаменитом Окружном Послании 866-867 г., говоря о крещении болгар, пишет: «И не только этот народ (болгары) променяли «прежнее нечестие на веру во Христа, но даже и многие многократно прославленные (пресловутые) и в жестокости и скверноубийстве всех оставляющие за собой так наз. руссы (το… 'Ρώς) которые, поработив находящихся около них и отсюда возмнив о себе высоко, подняли руки и против Ромейской державы. А в настоящее время даже и они променяли эллинское (языческое) и нечестивое учение, которое содержали прежде, на чистую и неподдельную христианскую веру, с любовью поставив себя в чине подданных и друзей наших, вместо ограбления нас и великой против нас дерзости, которую имели незадолго пред тем. И до такой степени разгорелись у них желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобызают верования христиан с великим усердием и ревностью».
О том же факте крещения тех самых руссов, которые нападали на Царьград, хронограф Кедрина коротко сообщает, что после неудачной осады греческой столицы «пришло от руссов в царствующий град посольство, просившее сделать их участниками божественного крещения, что и было». Более пространно говорит о крещении Константин Порфирогенит: «И народ россов, воинственный и безбожнейший, император щедрыми подарками золота, серебра и шелковых одежд привлек к переговорам и, заключив с ними мирный договор, убедил их сделаться участниками божественного крещения и устроил так, что они приняли епископа». Дальше рассказывается, как князь руссов собрал народ и пригласил его принять греческую веру. Старшины народные соглашались, но требовали чуда, чтобы книга Евангелие была брошена в огонь и не сгорела. Опыт был сделан, чудо совершилось, и народ крестился.
Косвенным подтверждением того, что мир и союз с греками, как результат этой сделки, были известны в Киеве русским, служит формула Олегова договора с греками 911 г., написанного «на удержание и на извещение от многих лет межю христианы и Русью бывьшюю любовь». Явный намек на договор 860 года.
Α что к этому причастны и Киевские князья, косвенно подтверждает отрывок из какой-то древней летописи, взятый в позднюю московскую редакцию летописи (так наз. Никоновскую): «Роди же нарицаемии Руси, иже и Кумани, начаша пленовати страну Римлянскую. Поидоша же на Царьград, но обратишася тщии князи их Аскольд (и Дир)». Тут характерно указание на руссов, живущих в Черноморско-Приазовском крае вместе с Куманами, т. е. тюркскими народами, жившими в Кубанской области. Характерно и объединение последних с Киевскими князьями. Так оно и могло быть. Военная масса была сборная, а команда принадлежала «варягам», в данном случае Киевским.
Итак, в этом событии становится ясным многое: 1) Дата — 18,VI,860 г. (до начала летописной даты рождения русского государства). 2) Народ — Русь, та варяжско-славянская, черноморская и вместе южно-русская сложная народность, которая в эти годы выходила из-под власти хазар и отдавалась под водительство варягов. 3) Обстоятельства мирной сделки и некоторые интимные переживання (чудо разгрома под КПлем), побудившие Русь креститься. 4) Возможное отношение всего этого к Киеву.
Но все-таки не легко связать это столь важное событие в начальной истории русского христианства с общеизвестной историей крещения Руси. Как будто все, что сообщают нам греки, совершилось где-то вне времени и пространства и в нашу Киевско-Русскую историю не входит. Так думает, напр., проф. Мошин.
Неожиданный свет на эти события может пролиться из давно известного источника, в котором прежние ученые, не русские в особенности, и доныне не видят ничего, касающегося нашей русской истории. Разумеем классический источник: Паннонские жития свв. братьев Константина и Мефодия и то толкование, которое придает им академик В. И. Ламанский в своем исследовании; «Славянское Житие св. Кирилла, как религиозно-эпическое произведение и как исторический источник» (Журн. Мин. Нар. Просв. 1903-1904 гг. и отдельно в изд. проф. Ястребова).
Тенденциозность Паннонских Житий большинством ученых признана бесспорной. B них много сфальсифицировано, чтобы, в угоду моравско-паннонскому патриотизму, скрыть начало миссионерских подвигов в родной Константину и Мефодию Македонии и представить дело так, будто все ими сделано только для моравов и только в Моравии. Отсюда много темных, бестолковых, явно искаженных мест. К числу этих мест относится и все то, что проливает свет на русское крещение 860 года.
Гипотеза Ламанского в этом отношении очень остроумна, и русским следует ее знать. Благодаря ей темная и загадочная Хазарская миссия свв. братьев становится более ясной, а текст Паннонских Житий из сумбурного становится осмысленным. По фразеологии Жития трудно отличить повод к Хазарской миссии от исполненной уже молодым Константином миссии Сарацинской. Представляется, что сарацины хулили Св. Троицу и вызывали греков спорить о вере. О политических и прочих делах умолчание. Также и от хазар является посольство и испрашивает у греков знатока, который бы помог им, как компетентный арбитр, разобраться в интересуюших их религиозных спорах, возникающих у них внутри разноверного и разнонационального населения. Послы докладывают цареградскому правительству: «Мы исперва Бога знаем и кланяемся ему на Восток. Но, держась студных обычаев (т. е. стыдных, противных религии), иудеи привлекают нас в свою веру, а сapaцины с своей стороны, предлагая нам мир и дары, уверяют нас, что их вера наилучшая. Живя с вами — греками, в мире и дружбе, зная, что вы великий народ и царство от Бога держите, обращаемся к вам и просим вашего совета. Пошлите нам мужа книжного. И, если вы переспорите иудеев и сарацин, мы примем вашу веру. Тогда царь послал за философом, передал ему хазарскую просьбу и объявил: иди, философ, к этим людям «и сотвори слово и ответ о Св. Троице, с помощью ЕЯ. Ин бо никтоже не может достойно сего твορити».
Странный повод и странное представление о хазарах! Хазары были давно известным Византии народом. Император Константин Копроним († 775 г.) был даже женат на хазарской княжне. Сын ее, преемник на троне, даже и назывался Лев-Хазар. Хазары были в большинстве иудейского исповедания, частично и мусульманского. А язычниками оставалась меньшинство простонародья. В Паннонском Житии представляется наоборот, будто правящему языческому большинству предлагают как бы вновь принять и иудаизм и ислам. Такая позиция приличествует только неправящей национальности, а низовой народной языческой группе, например русско-славянской. Будущие славяно-русские племена в III и IV веке были покорены Готами. На южно-русской равнине было Готское государство. Готов сменили в V—VI веке Авары. После их «гибели» в VII-VIII веках хазарские каганы были господами над нашими предками и собирали с них дань. Таким образом зарождавшаяся русская государственность прошла несколько фаз инородного засилия: 1) государство греко-римское, 2) готское, 3) аварское, 4) хазарское, 5) варяжское и только 6-е) свое, русское. Вот из под этого хазарского господства и выбилась и выросла Русь под водительством варягов — руссов, причерноморских. Официально св. Константин шел в Хазарское государство, к Хазарскому правительству, а реально и конкретно с положительными миссионерскими задачами — к русской части народонаселения Хазарии, к части dе faсtо не только автономной, но почти уже и независимой. Примечательно, что тут сказано, что для этой миссии во всей Византии нет другого пригодного лица, кроме Константина. Намек на язык проповеди.
Еще ярче русский характер этой «хазарской» миссии св. Константина сказывается в следующем свидетельстве Жития. Биограф пишет очень кратко, часто прибегая к словечку «абие». Константин «абие» отправился в путь. Дойдя до Херсонеса «абие научился жидовстей беседе и книгам», т. е. еврейской живой разговорной и письменной речи, «преложив осмь частей грамматики, и оттого получив разумение». Уразумев еврейский язык, Константин «абие» постигает и самаританское его наречие. «Самаринян некой ту живеаше. И, приходя к нему, стязаше ся с ним и принесе книги самарянския и показа ему. И испрошь я у него, философ затвори ся в храмине и на молитву ся преложи. И от Бога разум прием, чести начат книгы без порока. Видев же самарянин, вьзьпи великим гласом и рече: воинстину, иже в Христа веруют, вскоре Дух Святый приемлют и благодать. Сыну же его абие крьщьшоу ся и сам ся крьсти по нем. И обрет же ту Евангелие и Псалтирь роушькими письмены писано, и человека обрет глаголюща тою беседою. И беседовав с ним и силу речи пріем, своей беседе прикладаа различии письмен, гласнаа и согласнаа, и к Богу молитву дрьжа, и вьскоре начат чести и сказовати. И дивляху ся ему, Бога хваляще».
Тут обрисованы целых три поразительных чуда — якобы мгновенного изучения трех языков философом Константином. Такое нагромождение чудес без нужды в стиле язычества, не соответствует христианскому учению о чуде. Стало быть и мы обязаны истолковать их не буквально, а как легенду, творимую около замечательных событий. К чему же реальному приросли эти сказания? К необычайной филологической учености Константина Философа. Он знал еврейский язык, знал и самаританское наречие (прочитал в архиве Св. Софии самарянскую надпись на блюде). Наконец, он знал по рождению в Солуни с детства язык славянский. Потенциально — не только македоно-болгарский, но и все другие наречия. в том числе и русско-славянский. Потому естественно он и посылался во все эти миссии, что мог рассуждать по первоисточникам с иудеями, а вероятно и с мусульманами, ибо арабский родной брат еврейского. Арабский мог он в некоторой степени знать, как всякий семитолог, раз он знал и самарянское наречие.
Но что это за русское евангелие и русская псалтырь? И что это за русские письмена? И почему эти русские письмена попадаются повествователю на язык, когда он ведет речь о хазарской миссии? Еврейский язык в Хазарии к месту, а русский как будто ни к чему. В этом месте жития составитель — фальсификатор текста — что-то хочет скрыть, но вместе с тем явно и проговаривается.
Ученые слависты об этом тексте написали тысячи страниц, толкуя его самым причудливым образом. Дело в том, что под языком «русским» в эти годы по традиции мог разуметься в точности язык германского корня, язык варягов, прозывавшихся руссами. Но в этот же переходный период славянские наши предки у Черноморья и в Киевщине начали слыть за «Русь» и за «русских». И их язык мог быть назван тоже «русским». Перевода Евангелия и Псалтири на германский, т. е. на варяжско-скандинавский язык история не знает. Но всем известен готский перевод. Голубинский в этом смысле и толкует данное место. Якобы тогда по соседству жизни двух народов «русское могло называться готским и готское русским». Вот аргументация Голубинского: «В половине IX века могло еще оставаться живым богослужение на готском языке. Тому отвечает Валафрид Страбон, западный писатель именно половины IX века († 849 г.). Он говорит о богослужении на готском языке в его время: Studiоsi illius (готского) gеntis divinоs librоs in suaе lосutiоnis prоpriеtatеs transtulеrunt, quоrun adhuс mоnumеnta apud nоn — nullоs habеntur, еt fidеlium fratrum rеlatiоnе didiсimus, apud quasdam sсytharum gеntеs, maximе Tоmitanоs, еadеm lосutiоnе divina haсtеnus сеlеbrari оffiсia». Долгое богослужебное употребление готского текста, дожившее даже до X века, никоим образом не доказывает, что его можно было назвать русским. A вот название славянского языка «русским» это — факт общеустановленный. Тот же Голубинский приводит документ X века, где «русское» однозначно со «славянским». Это — булла папы Иоанна XIII чешскому князю Болеславу об учреждении Пражской епископии 967 г.: ad ессlеsiam vеrо Sti Gеоrgii соngrеgatis sanсti mоnialim vеrumtamеn nоn sесundum ritus aut sесtam Bulgariaе gеntis vеl Rusсiaе aut Slavоniсaе linguaе, sеd magis sеquеns instituta еt dесrеta apоstоliсa.
B 1924 г. наш отечественный ученый Γ. Α. Ильинский («Slavia» t. III p. 45-64». Прага) высказал гипотезу, что «роушькими письмены» — это описка, вместо «фрушькими», т. е. «фряжскими или франкскими», что означает: «готскими». Якобы готы тут названы франками. A сербская форма «фряжский» звучит, как известно, «фрушки». Известная «Фрушка Гора» около Карловцев. Эта гипотеза основана на ничтожном основании якобы описки. Между тем слово русский в форме «рушький» встречается и в других случаях, одной опиской необъяснимых. Например в Прологе XIII—XIV века (Румян. Музей №) сообщается: «обновися в рушьстей земли крьст от Ольги благоверные». Здесь уже явно не может быть речи о «франкской» земле. Но мы видели, что по существу в этом месте жития чудо изучения св. Константином якобы готского языка было и ненужно и нелепо, ибо ему не предстояло просвещать издавна христиан-готов, а какой-то другой языческий народ. Просто отбрасывая все славянофобские мудрствования западных славистов, надо взглянуть прямыми честными глазами. И в «русском» евангелии и псалтыри Паннонского Жития узреть простой факт нахождения в этот момент в руках у св. Константина его собственного славянского перевода евангелия и псалтыри, нужных ему в данной миссии и для данной русской цели.
Что же это за цель и почему она «русская»?
Задача хазарского посольства была прежде всего государственная, но она существенно включала в себя предприятие церковно-миссионерское. Все это проступает сквозь напускной туман житийного изложения. Прения о вере в «стране хазарской» описываются в таких чертах, которые не вяжутся в большей их части ни с обстановкой столицы и каганского дворца, ни с характером учености спорщиков (книжников иудейства и ислама), ни с самохарактеристикой спорщиков, ни с выводами, заключающими этот спор. Как будто две разных миссии в двух различных средах слиты в одну и смешаны до непонятности. Как будто декорации меняются иногда невпопад, и вдруг говорят не те лица, которым полагалось бы говорить по ходу драмы. А именно: как будто все должно происходить во дворце в присутствии самого кагана. Между тем мы вдруг чувствуем, что споры происходят под открытым небом, на лоне природы, в простонародной толпе. И диалог ведется не с учеными книжными начетчиками, не с иудеями и мусульманами, а с неграмотными язычниками и даже врагами ученых и грамотных. Все это не подходит к хазарам. От лица этих язычников возражателем выступает некий «муж лукавый» и говорит: «вы (христиане), книги дрьжаще в руку, от них вся притьчя глаголете, мы же не тако. Но от прьсий вься мудрости, яко погльщьше я, износимь, негрьдяще ся о писании». Тут оратор толпы трактует христиан, как таких же чужих ему гордецов, как и свои тоже «книжники» иудейской и мусульманской веры. А вот они — это простонародье, не гордясь никакой «книжностью», свою религиозную мудрость почерпают в глубине своего сердца, в своей груди, вынося ее оттуда на свет, как из богатого источника
Затем как будто сценарий меняется: «Седьше же паки с каганом, рече философ», и далее идут разные богословские рассуждения. Затем снова каган исчезает со сцены и собеседниками являются какие-то «людеи». Идет длинная беседа по текстам Ветхого Завета. Вдруг связь речи внезапно обрывается, и автор Жития поясняет: «от многа же убо се мы укращьше вмале положихом селико, памяти ради, а иже хощет сьвршенных сих бесед искати истых, в книгах его обрящет я, елико преложи учитель наш архиепископ Мефодие, разьделя на осмьо словес, и ту оузрить словесную силу…»
Т.е. К. Философ написал отчет о своей хазарской миссии византийскому правительству, св. Мефодий перевел его на славянский язык, и автор Жития этим переводом пользовался. Характерно, что заключение прений Философа совсем удаляет нас из среды правящего хазарского класса куда-то в гущу народной массы, противопоставляющей себя чуждым ей сарацинам и иудеям. Тут уже не дворец, а поле. Старшие только вожди народа, а не каган: «начельные мужи» и «советники».
«Начальные же мужие, сладкаа его и подобнаа словеса слышавше, рекоша к нему: Богом еси Самом послан на сьздание наше, и вся книгы от Него навык. Вьсе еси по чину глаголал. Досыти вьсех ны наслаждь медоточных словес от святых книг. Нь мы есмы некнижнаа чадь (значит ни иудеи, ни мусульмане хазарские). Семуже веру имем, яко ты от Бога еси. Паче же аще хощеши покой обрести душам нашим, вьсяко исправи притьчами… и тако разыдошася почити».
При описании собрания, бывшего на другой день, наряду с фигурирующей на первом месте «некнижной чадью» мелькают и эти меньшинственные на данной территории представители «книжников», то иудейских, то мусульманских. Но сговор идет явно не с ними, а с местным большинством, местными язычниками. Последние довольно ревниво отмежевываются от чуждых им по вере собеседников. Именно они ведут спор и делают выводы, а «книжники» только мешают, перебивают. Эти язычники обращаются к Философу: «покажи нам, честный муж, притчами и умом веру яже есть лучьши всех». Философ развивает свои «притчи», а его нетерлеливо прерывает один из слушателей, «сарацинскую злобу добре ведый» и, по-видимому, известный толпе с этой стороны, как соблазненный и колеблющийся. Он придирается к Философу: «как же вы (греки) Магомета не держите?» Это взрывает толпу, уже отдавшую симпатию проповеди Константина. Слушатели переходят на его сторону и начинают высказываться сами беспощадно и отрицательно и об иудеях, и о сарацинах: «Что говорил Даниил, то говорил Духом Божиим. Магомета же все мы знаем, что он лжив, пагубник общему спасению… А первый советник у них сказал приятелям сарацинским: Божиею помощью гость этот низверг на землю всю гордыню жидовскую, а вашу на тот берег реки перебросил (на он пол реки преврьже) как скверну». Сарацины, т. е. хазары мусульманской веры здесь являются только «приятелями» (т. е. союзниками) тому народу, который здесь склоняется на сторону христианства. И обращаемые не без торжества язвят «приятелей», что Философ и жидовство разгромил и ислам, как скверну, отшвырнул за реку. Дело происходит где-то у реки, может быть у притоков Дона, или Днепра, или на самом Днепре? Как бы здесь, по эту сторону своя земля, а там за рекой, там «ваш» мусульманский Восток. Решение этих обращенных в христианство людей было таково: «Мы себе не вороги, но помалу кто может, так велим, да крестится волею, кто хочет от сего дня. И кто из вас на запад кланяется, или по-жидовски молитву творит, или по-сарацински, веру держит, скоро смерть приимет от нас». Житие констатирует, что после этого народ разошелся с радостью. Если бы это было в столице и при Дворе самого кагана, это означало бы революцию в государстве, и при том неосмысленную. Ибо решение принять христианство тут необязательно, а «волею», для желающих. Тогда как господствующие религии правящего большинства — и иудейство и ислам, отныне караются смертью. Все невероятно! В истории Хазарии такой революции не бывало. Стало быть все происшедшее относится не к столице, а к какой-то провинции хазарской, где иудейство и ислам были чужими и даже вражескими религиями. Там даже и вне факта перехода некоторых в христианство местные власти своим непосредственным подданным впредь запрещают под страхом смерти не только заново переходить в иудейство и в ислам, но и продолжать впредь исповедывать эти две чужих религии. Терпимость применяется только к своей национальной языческой религии и вновь допускаемому христианству.
Но вот опять начинается смешение двух планов и путаница. Что касается положительного миссионерского итога, то на деле тут же крестилось довольно скромное число из народной массы. Это было до «двухсот чадий», т. е. семейств. Эти семьи «отвергли мерзости языческие и женитьбы беззаконные». Строгие церковные требования канонического моногамического брачного союза, очевидно, были не легко применимы к языческому и полигамическому быту племени. Это дает указание на большой успех миссии в принципе. Опять здесь речь идет об особом народе, а не о хазарах. Но дальнейшая речь жизнеописателя переходит к подведению итогов посольства. И здесь опять выводы, вытекающие из чрезвычайного акта крещения народа, делает «каган». Следовало бы думать, что это каган хазарский, т. е. монарх всей страны. Но по существу дела мы видим, что все положительные дружественные выводы, вытекающие из акта крещения, не имеют смысла в приложении к подлинно правительственной верхушке Хазарии. И, наоборот, осмысливаются только в применении к тому западному, задонскому племени, среди которого Философ имел миссионерский успех. Самый термин «каган», как мы знаем, впоследствии прилагался и к нашим киевским князьям. Очевидно, тенденция украшаться этим библейско-теократическим титулом (библейское «коген» буквально «священник») проявляется и здесь для обозначения вождя главы новокрещенного племени, который и скрепляет возникший из акта крещения договорный союз с греческой империей. Вот текст письма, которое пишет каган (какой?) византийскому василевсу: «Ты послал нам, владыко, такого мужа, что он разъяснил нам веру христианскую словом и делом сущую святую. И уверившись, что то вера истинная, повелели мы креститься добровольно. Надеемся и мы достигнуть того же. И все мы приятели твоему царству. И готовы на службу твою, куда нас потребуешь». При проводах Философа «каган» дает ему большие дары, а Философ отказывается принимать их со словами: «Дай мне сколько имеешь здесь пленников. Это мне больше всех даров». Собралось таких пленников до 200, и они отпущены были с Философом на родину. Такой результат для правительства хазарского кагана есть чистый абсурд. Явно мы здесь имеем дело с длящимся недоразумением, с фальсификаторской путаницей в тексте. Тут «каган» обещает всеобщее крещение своего народа и не только союз с Византией, но и покорную службу ей «по ее первому требованию». Это совершенно не подходит к независимой гордой Хазарии, с которой Византия никогда не воевала, с которой она была в династически родственных и взаимно почетных отношениях. Наоборот, все это вполне подходит к малому и зачаточно-государственному народу, каковыми были банды русских варягов. Какие могли быть пленники-греки у хазар, с которыми Византия не воевала? A у руссов были как раз свежие византийские пленники от последнего набега на Царьград в 860 г.
Таким образом, хазарская миссия в центр страны, в столицу, к кагану, не исключала для Константина Философа, а включала в себя и его особую «провинциальную» миссию в русскую часть Хазарии, к тем руссам, которые недавно нападали на греков, а сейчас слали к ним послов, ища мира и даже единоверия.
Из рассказа Гавдерика, епископа Веллетрийского, «о перенесении мощей папы Климента» (так наз. «Латинская Легенда»), мы узнаем более точно, что дело идет на этом месте Паннонского Жития не о крещении самих хазар в точном смысле этого этнографического имени. Когда свв. братья Константин и Мефодий были в Риме, там видел их Гавдерик и, конечно, как жизнеописатель папы Климента, интересовался обстоятельствами нахождения его мощей Константином в Крымском Херсонесе. Хотя сухой полуотвлеченный стиль Гавдерика не утоляет нашего любопытства, однако он вновь подкрепляет действительность факта совершенной Константином русской миссии.
От текста Гавдерика остается впечатление, что он читал или упоминавшийся посольский отчет свв. братьев о хазарской миссии, или, вернее, уже данное Паннонское Житие. В нем тоже смешение миссии государственной с миссией крещальной. Гавдерик рассказывает, что пришли послы от «хазар» и просили у василевса послать им ученого мужа для наставления в неложной кафолической вере; что их — хазар стараются обратить в свою веру то иудеи, то сарацины. «Но мы, не зная к чему склониться, решили спросить совета о вашей вере и спасении у верховнейшего и кафолического василевса, полагаясь на вашу верность и старинную дружбу. Тогда василевс, посовещавшись с патриархом, призвал к себе упомянутого Философа и с величайшей честью отправил его туда с хазарскими и своими послами, в полной надежде на его благоразумие и красноречие». Далее Гавдерик рассказывает об усилиях и успехе Константина в открытии мощей на дне морском под Херсонесом. Из славянского слова самого Константина на обретение мощей мы узнаем, что это произошло 31-го января 861 г. Следовательно, свв. братья прибыли в Крым в конце 860 г., по нашему январскому счету. Уже после этого открытия (значит в течение 861-го январского года), по рассказу Гавдерика, св. Константин идет далее «к хазарам». Опять ставим вопрос: к каким «хазарам»? Вот текст Гавдерика: «После сего (т. е. после открытия мощей в Херсонесе) Философ отправился в путь и, прибыв к тому народу, к которому был послан (ad gеntеm illam, ad quam missus fuеrat, vеniеns), при содействии Искупителя всех Бога, проповедью и убедительностью своего красноречия отвратил от заблуждений всех тех, кого пленило неправоверие как сарацин, так и иудеев (… соnvеrtit оmnеs illоs ab еrrоribus, quоs tarn dе Saraсеnоrum, quam dе Judеоrum pеrfidiе rеtinеbat). Утвержденные в кафолической вере и наставленные они с великой радостью благодарили Всемогущего Бога и Его служителя Константина Философа. Сверх того они послали императору письмо, благодаря его, что он постарался обратить их к истинной и кафолической вере и утверждая, что они за это всегда останутся вернейшими подданными его власти (affirmantеs sе оb сam rеm impеriо еjus ееmpеrsubditоs еt fidеlissimоs dе сеtеrо vеllе manеrе). Отпуская Философа с великой честью, они принесли ему драгоценные дары, которых он, как истинный Философ, не принял, а просил вместо всех даров отпустить с ним, сколько есть чужих для них пленников. Это тотчас было исполнено».
Итак, к хазарам, давним союзникам и друзьям Византии, все эти речи неприложимы. Ни патр. Фотий, современник такого события, ни другие хронисты ничего не говорят о крещении хазар в это время. Христианство в Хазарии имело миссионерские частичные приобретения и раньше этого столетия. В списке епархий VIII в. (де Бора) упоминаются в пределах Готской «епархии» (т. е. митрополии) следующие епископии, или точнее епископы: δ Χοτζίρων, ό'Αστήλ, δ Χουάλης, ό Όνογούρων, ό 'Ρετέγ, ό 0ύννων, ό Τυματάρκα.
Это епископы большей частью не по имени городов, а по имени народов, т. е. епископы подвижные — миссионеры. Астил можно отождествить с Итил, бывшей столицей Хазарии, Хуалис — это Хвалисское, позднее Хвалынское, т. е. Каспийское море, прибрежье его. Оногуры и Гунны это племена, жившие в Хазарии. Таким образом, на территорию Хазарии распространялось христианство из Византии уже в иконоборческую эпоху. Но, по-видимому, бродячее состояние народов Хазарии не могло дать опоры для устойчивых епископских кафедр. Миновало столетие, и следов этих миссионерских епископий мы не видим. Даже при ученике и преемнике Фотия на КП-льской кафедре, при патриархе Николае Мистике (901-915 гг.), хазары рисуются еще некрещенным народом. Какая-то группа их обращается к патр. Николаю, и он поручает миссионерскую заботу о них епископу Херсонисскому, т. е. коренному и устойчивому центру.
Византийская церковь, особенно со времени своих восточных по крови и культуре династий — Исаврийской, Амморийской (т. е. с 710 г.), отрываясь через иконоборчество от Рима и Запада, усиленно развивала христианско-имперскую миссию на своем ближнем Востоке (от Дуная через Черноморье и Кавказ до Волги). Понятно, что великий столп греческого и восточно-церковного патриотизма, патриарх Фотий, горячо интересовался этой миссией. Он радовался ее успехам и эту идею внушал иерархам его партии. В своем письме к епископу Воспора (т. е. Керчи) Антонию патр. Фотий пишет, что теперь, благодаря крещению разных народов Черноморья, это море, некогда бывшее Αξεινος, т. е. «негостеприимным», стало Эвксинос — εΰξεινος, т. е. «гостеприимным» (Игра слов в названии: «Понт Эвксинский») и даже более — Эвсевис — ευσεβής т. е. «благочестивым» (Mignе P. Gr. t. 102 p. 828). На созванный Фотием КПльский собор 879-880 г. являются епископы: Лука Воспорский и Павел Херсонисский. Несколько позднее Николай Мистик миссионерствует у Авазгов и Алан, т. е. у Осетин, продолжая традицию Фотия.
Хотя при таких обстоятельствах появление христиан и на самом хазарском троне и возникновение богословских диспутов при дворе каганов является вполне мыслимым и косвенно подтверждается некоторыми арабскими источниками X—XI в. (Ф. Дворник «Lе Sсhismе dе Phоtius» Paris, 1950 p. 121), однако детали славянского жития св. Константина — Кирилла, как мы уже заметили, не подходят к такому представлению. Неестественны хазары, просящие послать им «мужа книжна, да аще препрете евреа и сарацины, вашу веру приимем», но особенно не подходят детали отношений сарацын к этим «хазарам». «Сарацыны… мир дающе и дары многи стужають ны глаголюще: яко наша вера добрейши есть вьсех язык». Арабам, невоевавшим с хазарами, не было повода говорить о «мире». И хазар неуместно было подкупать, как некую банду, «дарами многими». Между тем к варяго-руссам все это подходит. Они, как бродячие кондотьеры, нанимались воевать в войсках разных стран. Их можно было покупать «дарами». И понятно, почему это могло иметь место в данном случае. Нападение на КПль в июне 860 г. было предательски устроено как тыловый удар царскому войску, отправившемуся на малоазийский фронт против арабов (сарацин) — абассидов. Союзниками абассидов были их братья, арабы — омайяды, владевшие о. Критом — Кандией, с которого арабы делали грабительские набеги на острова Эгейского моря и помогали славянам Пелопонеса бороться с греками. Отсюда у них связь и с славянами русскими. Как бандиты по ремеслу, они легко сговорились с бандитами варяго-русскими для общей стратегии против Византии. И те исполнили задание: напали на Константинополь. Но этот «орешек» оказался им «не по зубам», и они, морально разложившись, унесли ноги восвояси. И переменили союзников. Мир с сарацинами променяли на мир с греками. Арабы, завлекая руссов в свои союзники против греков, конечно, хотели склонить их и к Исламу. Но это не удалось. Эти «хазары» (руссы) предпочли крещение.
Византия нуждалась в разведке, в расследовании через посольство своих сведущих людей: что за новая нация образовалась в дружественной им Хазарии? Как могла сложиться такая неожиданная ударная сила с этой стороны? Нужно было сговориться с хазарским правительством, чтобы впредь можно было совместными усилиями обеспечить Царьград от таких неожиданных набегов, чтобы возложить на хазар, насколько можно, задачу обуздания этих буйных хазарских вассалов. Мотивы политического посольства таким образом понятны. А церковная сторона посольства имела в виду не самую державу хазарскую, а как раз этих ее вассалов. Интересы политики и миссии вполне совпадали. Константин Философ тут нужен был не только как знаток иудейства, но и как славянский миссионер, в руках которого уже был свой перевод евангелия и псалтыри на славянский язык. Потому и сопровождал Константина брат его Мефодий, т. к. он был губернатором славянской провинции. Славянский язык полезен был для миссии и при Дворе хазарском. По свидетельству арабских историков, по-славянски говорили «многие из племен севера: русы, печенеги, хазары». Но специфическое применение славянского языка, конечно, полностью объясняется, если тут дело шло о русских, нападавших на КПль в 860 году.
И что в Хазарии свв. Константин и Мефодий делали дело именно славянской миссии, это ясно сказано в так наз. «Итальянской Легенде», которую, как принято думать, писал Гавдерик еп. Веллетрийский. А последний, по письму Анастасия Библиотекаря к Гавдерику, виделся лично с свв. братьями и от них лично же мог узнать многое. Гавдерик пишет, что Моравский князь Ростислав, audiеns quоd faсtum fuеrat а philоsоphо in prоvinсia Chazarоrum, т. е. yслыхав о том, что сделано было Философом в Хазарской провинции, gеntis suaе соnsulеns, т. е. совещаясь со своим народом, отправил послов к императору говоря, что народ его оставил идолопоклонство и желал бы соблюдать христианский закон. Но они не имеют такого учителя (vеrum dосtоrеm talеm nоn habеnt), который бы научил их читать и обучил совершенно законy (qui ad lеgеndum…). Именно грамоты — письменности у них не было, хотя, конечно, крестившие их немецкие миссионеры объясняли новую веру на разговорном славянском языке, но как только приступали к грамоте, переходили на чтение по латыни (— qui ad lеgеndum еоs еt ad pеrfесtam lеgеm ipsam еdосеat, т. е. «чтобы научил их этому самому закону в совершенстве или — полностью). И Ростислав просит императора, чтобы тот направил в его края такого челозека, который бы сумел вполне показать этому народу веру и порядок закона Божественного и путь истины (qui plеnitеr fidеm еt оrdinеm divinuе lеgis еt viam vеritatis pоpulо illi оslеndеrе valеat)».
*** Очень прозрачно, что дело идет о живом народном славянском языке. Таким образом автор Паннонского Жития — мораванин отлично знал этот факт. Но его узкий патриотизм побудил его затуманить ясное сообщение первоисточника (может быть, греческого подлинника дневника Константина). Ламанский пишет: «Славянские Евангелия и Псалтырь он превратил в русьские, а это прилагательное (русьскими письмены) ему было подсказано встреченным им в первоначальном тексте Жития. Словом, рус или русин обратился у него в человека, беседовавшего не славянской беседой, которой были написаны имевшиеся при Константине Философе славянские Евангелие и Псалтырь, а русской беседой. Константину Философу было важно знать, в какой степени славянское наречие хазарских славян был близко к славянской речи славян македонских. Вникая в произношение знавшего по-славянски руса, Константин Ф. скоро уразумел отличительные особенности (гласных и согласных) русско-славянского языка. Таким образом, «русьские письмена» служат уликой и доказательством, что Константин Ф. с Мефодием, отправляясь в Хазарию, ехали по благословению патр. Фотия к той Руси, которая нападала на КПль и затем просила о посылке к ним христианского учителя».
Что переводы были сделаны до Моравской миссии (до 863 г.), об этом свидетельствует самое древнее (почти современное факту) показание Черноризца Храбра о создании славянских письмен Кириллом Философом. Это показание по всем признакам написано в 887 г., т. е. более, чем через год по смерти св. Мефодия. И сообщает нам даже год изобретения славянских письмен: «во времена Михаила царя греческаго и матере его Феодоры, иже правоверную веру утвердиста и поклонение честных икон и первую неделю святого поста православиую взакониста [ПО СЕМ СОБОРЕ (т. е. после собора 843 г. — торжества Православия) M Д (44) ЛЕТА] в лето от создания миру 6363». Тут нескладное нагромождение двух дат. Изображенная крупным шрифтом дата должна быть выделена из текста и поставлена строкой ниже, как дата, относящаяся совсем к другому факту. После слова «взакониста» нужно прямо читать: «в лето от создания миру 6363». За вычетом 5508 лет до Р. X., это равно 855-56 г. Итак этот год (855) и есть по Черноризцу Храбру памятная дата изобретения славянского письма. До Моравской (863 г.) и даже до Хазарской (861 г.) миссий. А уже когда-то после этих событий, самим Черноризцем Храбром или его учеником и переписчиком, приписано это явно нескладное вставочное дополнение, как бы личное размышление летописца, в связи с упоминанием о достопамятной дате торжества православия в 843 г. при царях Михаиле и Феодоре: «вот теперь идет уже 44-е лето от года торжества православия», т. е. 843+44=887-й г.
Но, возражают, что кроме КПльского летоисчисления в 5508 лет до Р. X. есть еще Александрийское в 5500 л. Вычитая эту цифру из 6363, получим 863 г., т. е. как будто славянские письмена (a с ними и все дело перевода библейско-церковных книг на слав. язык) были изобретены в самый год и момент Моравской миссии. Нелепость по существу такого предположения будет ясна из последующего. A в данном месте оно опровергается упоминанием совместо с Михаилом и соправительницы и матери его Феодоры. Между тем Феодора уже в 856 г. была свергнута с престола и заточена в монастырь. Упоминать ее имя в 863 г. для целей летоисчисления неуместно, да и политически недозволительно.
Эта же дата (855 г.), как дата начала славянской литературы, повторяется и другими славянскими летописцами. Например, в Хронографе № 453 Румянц. музея (1493 г.) на листе 439 об. читаем: «при сем царствии (Михаила), в E лето царства его, крещена бысть земля болгарьская и преложиша книги от греческаго языка на словенский язык. Кирилл Философ с Мефодием, а в лето 6363 (т. е. 855 г.) при Борисе Бьлгарстем».
Если мы теперь обратимся к тексту Паннонских Житий о самой миссии Моравской, то и там увидим истину затушеванной, но неудержимо проступающей сквозь язык изложения. Всякий нынешний непредубежденный читатель увидит в нижеприводимом тексте, что святые братья потому и позваны были в Моравию, что в их руках был уже готовый аппарат славянских переводов. Житие повествует: «веселящу же ся о Бозе Философу, паки другая речь приспе и труд немьний прьвыих. Ростислав бо Моравьский князь, Богом устим, сьвет сьтвори с князи своими Моравяны, и посла к царю Михаилу глаголя: людям нашим поганьства ся отврьгшиим, и по христианьски ся закон дрьжажиим, учителя не имамы таковаго, иже ны бы в свой язык истинную веру христианскую сказал, да ся быша и ины страны зряще подобили нам. Да посли ны, владыко, епископа и учителя таковаго. От вас бο на вься страны добр закон исходит.
Собрав же собор царь, и призва Константина Философа и створи и слышати речь и рече: вем тя трудна суща, философе, но потреба еснть тебе тамо ити. Сию бо речь не может ин никтоже исправити, якоже ты. Отвещав же философ: и труден сый и больн телом, с радостию иду тамо» (Аще имають боуквы в язык свой? Глагола же царь к нему… «аще ты хощеши, может сие тебе Бог дати… Шьдь же философ, на молитву ся положи… Вскоре же ему Бог яви, послушая молитвы своих раб. И абие сложи письмена, и начать беседу писати евангельску: испрьва бе слово и слово бе у Бога, и Бог бе слово и прочее…).
Даже удивительно, как автор ухищряется затемнить азбучные истины, которые вынужден упомянуть в рассказе о начале Моравской миссии. Мораванам нужен не только миссионер и учитель-катехизатор, но и епископ, т. е. совершитель богослужения на славянском языке. Рим этого не дает, а вот из Византии «на вься страны добр закон исходит». Значит, что мораване испрашивают себе не греческого катехизатора вместо латинского и не в греческом языке состоит «доброта закона, исходящего от греков на все страны». Что дело идет о продолжении уже начатой Византией славянской вероучительной и богослужебной миссии и только о приложении ее к новой территории и новому народу. Молва об этом стала известна в Моравии, и ни о чем другом мораване и не имели нужды ходатайствовать в Византии. Другими словами: святые братья Солунские уже стали всему славянскому миру известными. Потому-то и имп. Михаил, обращаясь к К. Философу, так прямо и говорит, что дело славянской миссии у них в Византии новое и уникальное. Других миссионеров для славян нет: «сию бо речь (это древне-славянское слово равно латинскому rеs в смысле предмета, а не слова только или названия предмета) не может им никтоже исправити, якоже ты». И дальше становится понятным, что больной и слабый Константин на эту миссию с самоотвержением и энтузиазмом отзывается: «с радостью иду тамо». И вдруг после этих прозрачных предпосылок всей миссии как продолжения и лишь нового приложения, того, что уже начато, вдруг детски-нелепый вопрос: «а есть ли у славян буквы?» Букв, по-видимому, нет. Константин по слову императора, как чародей языкознания, должен получить от Бога чудесную помощь. И дальше все многолетнее дело перевода Библии и богослужения осуществляется в одно мгновение перед отправкой в Моравию. Выдумка искусственного чуда. Узкий националист мораванин думает украсть примат великого подвига славянских апостолов во славу своего племени.
Когда дальше передается содержание ответного письма импер. Михаила к кн. Ростиславу, автор тоже, вероятно, немало слов и фраз искалечивает во имя своего национального тщеславия. Но все же истина снова выступает на первый план. Мораване опять выявляются как лишь вторичная точка приложения уже до них сложившегося в Византии дела славянской миссии. Императорское письмо звучит так: «Бог, иже велит всякому дабы в разум истинный пришел… Видев веру твою и подвиг, сьтвори ныне в наши лета, явль буквы в ваш язык, его же не бе испрьва было, «о токмо в перьвая лета (как будто намек на дату Храбра об изобретении письмен в 855 г., когда Михаил еще царствовал вместе с Феодорой, с 842 г. по 856 г.) да и вы причьтетеся великих языцех, иже славят Бога своим языком. И пути послахом, ему же я Бог яви, мужа честна и благоверна и книжна зело Философа, и сь прими дар больший и честнейший паче всякаго злата и сребра и камения драгаго и богатства преходящаго. И подвигнися с ним спешно. Утверди речь (rеs, т. е. самое дело) всем сердцем взыскати Бога.., И память свою оставляя прочиим родом, подобно великому царю Константину». Опять ясно, что вручаемый дар состоит не в одной азбуке и не в одних первых строках перевода евангелия Иоанна, а в целой национальной литературе.
Если бы дело шло, как хочется мораванскому фальсификатору, о смелой выдумке князя Ростислава и первой только готовности Константина Философа послужить этой выдумке, то святые братья ехали бы в Моравию почти с пустыми руками и, проповедуя там устно, были бы еще беспомощны наладить школу, ибо не было бы еще текстов для обучения учеников и детей. Между тем жизнеописатель не стесняясь говорит нам, что как только Константин доехал до Моравии, так тотчас поставил на ноги многолюдную школу и развернул перед ней широкий круг богослужебных книг:
«Дошедши же ему Моравы, с великою честию прият его Ростислав. И ученики собрав и выдаст их учити, вскоре же весь церковный чин приемь, научи я утреницы и часовом и вечерни и павечернице и тайней службе… Отврьзошася по пророческому словеси ушеса глухых, услышаша и поспеша…»
Тенденциозное в этом духе моравское сказание было под руками и у нашего киевского летописца. Мы узнаем текст этого сказания по пергаменному списку XV в. в рукописи Троиц. Серг. Лавры: «Cе слышав царь Михаил и созва философы вся и сказа им речи вся словенских князь. И реша философи: есть муж в Селоуне, именем Лев, суть у него сынове разумливы, языку словенску хитра, два сына у него философа…» «Сима пришодьшема, начаста сьставляти письмена aзбуковная словиньски (вариант: азбуки писанныя и истолкованья словеньскы) и преложиста Апостол и Еуангелье…» Здесь тенденция доходит до того, что, признавшись в начале, что солунские братья словенскому языку «хитра», все-таки составление азбуки и начала переводов перенесено автором уже на моравское время. Но и этому фальсификатору было трудно затушевать общеизвестный факт, что солунские братья как почерпнули свое знание живого славянского языка из местного македонского источника, так и сделали из него естественно первое миссионерское употребление тут же, у себя дома, среди македонцев. Но мораванский фальсификатор, пересадив самое начало всей славянской миссии к себе в Моравию, переместил также и факт македонской миссии после своей, моравской. Он утверждает, что, уже, поработав в Моравии, «Костянтин возвратися вьспять и иде учить болгарьскаго языка, а Мефодий оста в Мораве». Итак, даже моравский патриот vоlеns-nоlеns, но вынужден признать исторический факт о первенстве македоно-болгарской миссии. Оно и быть иначе не могло, если солунские братья, уже начиная с 855 г., имели какую-то часть сделанных ими переводов с очевидной миссионерской целью. Они не могли не делать в этом направлении ближайших опытов, и болгарское предание глухо упоминает о крещения св. Константином македонских славян «на реке Брегальнице».
В русском пергаменном прологе, переданном из вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря в библиотеку СПБ Дух. Академии, под 11 апреля (лист 106) читаем: «преподобнаго отца нашего Мефодия, епископа Моравьска, оучителя руськаго…» «Кирил же умоли брата своего Мефедь итти с собою (в Хазарию) яко умеяше язык словеньск». И далее с проложной краткостью повторяется о Кирилле, что он «извыче словеньскому языку и словеса буковьна сложиста с братом». Переписчик пергаменного пролога начала XV века списал с какого-то древнего оригинала это убеждение древне-русских книжников, что моравский епископ Мефодий был по началу учителем «русским», ибо, по настоянию своего младшего брата, он был привлечен в общее предприятие так наз. хазарской миссии специально для осуществления крещения и наставления в вере русских славян, самих просивших Византию об этом.
Косвенным подтверждением изначальности миссии македонской, а потом русской, является и путанное агиографическое сказание на латинском языке хорвата Бандурича, так наз. «Банруриево сказание». Оно прямо рассказывает о том, что крестителями русских были ученые изобретатели славянской письменности Кирилл и Афанасий, которые посланы были императором Василием Македонянином (867-886 г.) к варварскому русскому народу по его просьбе научиться христианской вере и креститься. Именно потому эти два благочестивых мужа и были изобретателями славянской письменности. В этом сказании смешиваются два императора Василия. Иногда подразумевается и Василий II (976-1025 гг.), современник крещения кн. Владимира, смешиваются две эпохи и два русских крещения. Но сказание это упорно твердит об одном: — о самоличном крещении русских славянскими первоучителями. Бандуриев текст звучит так: «Приняв с радостью посланных оттуда мужей, василевс послал им некоего архиерея, славного благочестием и добродетелью и с ним двух мужей, Кирилла и Афанасия, также добродетельных и весьма разумных и мудрых, которые были исполнены не только знания божественного писания, но хорошо научены были и внешней мудрости, как достаточно свидетельствуют об этом изобретенные ими письмена. Они отправившись туда, всех научили и крестили и привели к благочестию христиан. Видя же, что народ этот совершенно варварский и невежественный, названные ученые мужи не находили возможным научить их двадцати четырем буквам эллинским. Посему, чтобы опять не отклонились они от благочестия, начертали им и научили их тридцати пяти буквам, которые называются: ας, μπούκη, βεδτ, γλαώδ, δομπρώ… и проч. Таковы суть тридцать пять букв росов, которые и до сих пор изучают все и хорошо знают благочестие».
Как мы увидим вскоре, не только паннонско-моравский национализм, но и другие политические причины благоприятствовали удалению со страниц истории не всем приятного факта. A именно: — быстрого перехода новосозданной миссионерской литературы на славянском языке ко всем решительно славянам Востока. На Востоке не было латинского фанатизма монополии священного языка. Но запечатлению в официальной и летописной письменности естественного факта начала «русского» христианства от самих славянских первоучителей противились сначала княжившие над русским народом варяги-язычники, а затем и сами греческие киевские митрополиты. Последние противопоставили бунту против них св. кн. Владимира официальную концепцию, что только со времени вел. кн. Ярослава (1037 г.) началась канонически регулярная жизнь русского христианства. Но искусственно замолчанная историческая правда все равно проступает во множестве мелочей.
Греческая просветительная миссия не могла не развиваться на территории строящегося русского государства при непрерывных сношениях Византии военных и торговых с новоявленной Русью. Восток был хаотичен, неустойчив, с быстрыми передвижениями на нем народов. A Византия сама не была систематичной и настойчивой в своей христианской миссии. Передвигались границы народов и государств, менялись в связи с этим без борьбы и миссионерские центры и миссионерские епархии Византийской церкви. Но раз попавшие в каталог греческих миссионерских завоеваний имена епархий, митрополий, городов, точнее — просто территорий, продолжали уже числиться в «юрисдикции» Царьградского патриарха, хотя бы только титулярно и формально. В таком порядке мы находим в (Nоtiсiaе еpisсоpоrum) τακτικά имп. Льва Мудрого (881-911 г.) невысоко, правда, поставленное, на 61-е место имя «митрополии русской». Отмечают это A. B. Горский и Gеltzеr, но Dе Bооr считает это позднейшей припиской. Существовала ли открыто и непрерывно основанная в 861-62 г. славянскими первоучителями епископия русская, с какой территорией и с каким городом она была связана, это в точности нам неизвестно. Но, несмотря на искусственную затушевку этого факта, он снова и снова проскальзывает в житийной, летописной и канонической литературе.
Так неточно внесенный в текст Киевского Летописного свода 862-й год, как год якобы основания русского государства, скорее оправдывается памятью духовенства и первых русских христиан о том, что в этом году начала свою историю первая русская епископия, а не династия и не государство.
A летописцы монахи XI и XII в., собирая предания о крещении Руси при кн. Владимире, привлекают имя Кирилла Философа, как, якобы, личного наставника самого кн. Владимира. Напр., в житийном отрывке Сборника ΧV в. № 1450 Новг. Соф. Б. (СПБ. Дух. Академии) л. 234 об. читаем: «Сих же стихов (т. е. еврейского и самаританского письма) никтоже мог протльковати, но протлькова токмо иже древле приходи в Русь философ учити Владимира, ему же имя ΚΥρилл». Смешение двух крещений Руси (IX и X вв.), а через это и подтверждение первого из них продолжается и позднее. В Софийской Кормчей XIII в. начало Устава кн. Владимира имеет такой вид: «Cе яз, князь Василий, нарицаемы Володимер, сын Святославль, вноук Игорев, Блаженныя княгини Ольги, восприял есмь святое крещение от грецькаго царя и от Фотия патриарха царегородьскаго».
Итак, 862-й год не год начала русского государства, а год начала русской церкви с епископом вο глaве. Началу этому не было обеспечено мирного благополучного развития. Киевские династы брали решительный верх над землями, населенными русскими славянами. И укрепляли свою власть под знаменем язычества. Под этим же знаменем они вели и свои грабительские набеги на Византию.
