Национальный и религиозный вопросы
Остап Дашкович, каневский и черкасский староста в первой половине шестнадцатого века и один из самых храбрых поборников польской колонизации на восточных ее границах, происходивший из Овруча на Волыни, был православный и переписывался по-русски с королем Сигизмундом I. Польское правительство и польское общество того времени мирились безропотно с этими отношениями. Прибыв на Украйну, польские шляхтичи охотно допускали, чтобы их польский язык растворялся в обиходной речи местного населения. С другой стороны даже для самых решительных защитников местной независимости или соединения с Великоруссией, польский язык долго сохранял за собою исключительную привилегию литературного языка. Они употребляли его предпочтительно даже для составления памфлетов, направленных против польского же владычества. Приблизительно до середины семнадцатого века, возможность возникновения национального антагонизма между русскими и поляками, казалось, была исключена самим фактом состава польской империи, где оба элемента слились в силу добровольного соглашения. Врагом для этого конгломерата с федеративною основою было московское государство, беспокойный претендент на русскую часть составленной таким образом коммуны, но соперник во всяком случае незначительный, как думали, в силу его исторического развития, вне славянского мира. Тем не менее между Варшавою даже и Москвою одна только вера могла служить препятствием к сближению, из которого могла бы получиться новая федеративная связь, и мои читатели уже видели,46 что ценою одной только православной обедни, польский король, менее щепетильный, чем Сигизмунд III, мог бы без всякого труда устроиться в Кремле.
В Украйне большая часть колонистов принадлежала к греческому вероисповеданию; но, распространяясь на массу населения, индифферентность к религиозным делам или скорей вражда к ним казаков делала этот камень преткновения почти не имеющим значения или совершенно его уничтожала. Заговорив позже об этом, сам Хмельницкий выдал однажды тайную свою мысль в угаре винных паров, объявив, что для него поп и католический священник одно и то же, так как оба они не стоят веревки, на которой их следовало бы повесить. Нежизненная для того времени даже в самом московском очаге своем, православная церковь неизбежно страдала в Польше от соседства с другой религией, господствовавшей и получившей благодаря этому большие права для себя. Приблизительно до шестнадцатого века однако она пользовалась там самою широкою терпимостью. В 1584 г. Баторий разрешил своим православным подданным следовать старому календарю; в 1589 году Сигизмунд III сам предложил константинопольскому патриарху Иеремии распространить на них права своей юрисдикции. Находящееся в руках короля право назначения епископов распространялось и на православный клир и на религиозную общину, создавая им этим самую унизительную зависимость, но ни тот, ни другая не были этим задеты за живое. Необразованный и грубый, пьяный и грязный, по свидетельству даже самых выдающихся членов его, этот клир отказался в нравственном отношении от всяких предубеждений, а его прихожане подражали его распущенности и индифферентности. Религиозная жизнь сохранилась лишь среди некоторого количества братств, происхождение которых в Лемберге относится к тринадцатому веку, но развитие их на корпоративных началах было также делом польской культуры, обязанным в большей части своей влиянию магдебургского права, введенного Польшей в режим муниципалитетов. Родство их с коммунальными формациями древней России не менее проблематично, чем таковое военным коммун Запорожья. Долго польское правительство охраняло эти институты, которые между тем, присвоив себе самую широкую юридическую и административную автономию, стремились утвердить свой авторитет даже в противовес авторитету епископов им же назначенных. И оно не беспокоилось об этом, справедливо полагая, что время и обстоятельства действуют реальнее в его пользу.
Очень вероятно, что низшие слои населения последовали бы рано или поздно за движением, привлекавшим высшие классы к польской культуре и, как к естественному следствию, к католической религии. Но то был очень медленный процесс, и к несчастью с конца шестнадцатого века слишком ярые католики хотели его ускорить. Благодаря либеральному духу, а также, говоря правду, беспечности, свойственной национальному темпераменту, даже протестантство не придало в Польше особой суровости конфликту исповеданий, и эти ярые сторонники католицизма должны были перенести борьбу на совершенно другую почву.
Нетрудно догадаться, что то были иезуиты. Начиная с 1570 года, взяв базисом свой деятельности дома крупных украинских, польских или полонизированных вельмож, являясь к ним в виде учителей, секретарей, управляющих, милиция Лойолы выходить на поединок и положение тотчас же меняется. В 1582 году католический клир и население Лемберга возмутились против православного духовенства по поводу введения греческого календаря. В 1588 году был получен циркуляр поставить в Киеве православного архиепископа по выбору ордена, Михаила Рагозу, его ученика, протеже и послушное в его руках орудие. И тогда была намечена к выполнению новая программа; та самая, на которую указывает в 1577 году отец Скарга, этот польский Боссюэ, опубликовавший свою знаменитую книгу о единстве церкви и превозносивший в ней открыто употребление в дело принудительных средств, энергичного применения compelle intrare.
Нападение было произведено по всей линии и, возбудив прекратившуюся уже деятельность православных братств, вызвало с их стороны неожиданное сопротивление. В Киеве, в Вильне и в других городах родились ассоциации того же типа. Лембергское братство, реорганизованное в 1586 году, получило от константинопольского патриарха Иеремии новые неограниченные права, включая сюда право контроля над всеми епархиями, вплоть до обвинения или отлучения всех членов клира, священников или епископов. Отказавшись признать подобную юрисдикцию, православный епископ Лемберга, Гедеон Балабан, вступает в спор со своим коллегою из Луцка, Кириллом Терлецким, который обвинялся тогда народною молвою во всевозможных преступлениях, грабежах, насилиях и даже в фабрикации фальшивой монеты.
То была ожесточенная, страстная, слепая борьба и из ее недр вскоре вылились две идеи, которые явились господствующими в поднятом споре и повлекли его к роковой развязке. И клир, и население, все верные православной церкви должны были искать точки опоры, надеяться в дальнейшем на помощь там, где они естественно думали ее найти, – вне польского владычества, отданного теперь в феод иезуитам. Они направили свои взоры на Москву. В то же время, заподозренные как креатуры польского правительства, преследуемые поэтому воинствующими братствами, отданные на их суд восточным патриархатом, некоторые православные епископы не видели уже никакой возможности поддерживать свой авторитет и защищать свои привилегии на лоне греческой церкви, и следовательно должны были обратиться к Риму.
Решенная в 1591 году под влиянием иезуитов Уния с Римом была осуществлена в 1595 году. Так как архиепископ Рагоза держался в стороне, как более всех подозреваемый, а епископ Пшемысля, Михаил Копыстинский, и даже лембергский епископ Балабан, несмотря на свои размолвки с братствами, выразили протест, хотя раньше и дали свое согласие на присоединение, то двое других, Кирилл Терлецкий луцкий и новый епископ Владимира, Игнатий Поцей, уже прежде обратившийся в католицизм, поехали в Рим, привезя с собой согласие некоторых своих коллег, и заявили о своем подчинении.
То была крупная ошибка как со стороны польского правительства, благоприятствовавшего этому движению, так и со стороны самих иезуитов, его главных инициаторов. Их намерения были несомненно чистые, и одно уже присутствие Скарги среди первых пионеров этого дела было достаточно, чтобы убедиться в благородстве руководивших ими чувств. Но результаты были пагубны. По проекту, выработанному Скаргою, здесь не было речи о полном слиянии двух церквей. Но на деле уж одно уважение к органической и ритуальной автономии присоединенной общины создавало какое-то ублюдочное тело, лишенное способности жизни и развития. Встав преждевременно между обоими элементами, уже и так склонными к сближению, этот новоорганизм послужил лишь препятствием к мирному их поглощению друг другом, вводя в то же время в среду, уже и так насыщенную в этом отношении, антагонизм противоположных идей и интересов.
Под влиянием предубеждений, по большей части личного свойства, местные вельможи русского происхождения и православной веры, но связанные с Польшею, – Висневецкие, Сангушко, Сапега, Огинские, Ходкевичи, Пасы, Хребтовичи, Воловичи, Корсаки во главе с главным воротилой этой местной аристократии, с Константином Острожским, и сами оказывали противодействие. Уния отнимала у них право, которым они владели скорее благодаря обычаю, чем по закону, вмешиваться в церковные дела. Почти девяностолетний старик «герцог Острожский» являлся типичным представителем этой группы. В настоящем ее виде украинская «казачина» выросла с ним вместе, и он оставался казаком с ног до головы. В молодые свои годы он однажды ворвался силою в Острожский замок, где жила вдова его брата Ильи, похитил ее дочь и отдал ее своему другу, Димитрию Сангушко. Когда княгиня стала протестовать, он бросил ее на землю, заставил священника тотчас же совершить брачный обряд, произнес за свою племянницу слово согласия и принудил ее присутствовать на пиру, после которого был завершен брак с грубой помощью слуг Сангушко, которые превозмогли сопротивление невесты.
В 1569 году этот жестокий человек не оказал ровно никакого сопротивления союзу, соединявшему русские провинции древнего литовского государства с Польшею; он даже по-своему показал себя верноподданным республики, но при этом не платил налогов ее казне. Как большинство дворян, но более явно, он презирал ее законы, говорил грубости суверену и с миллионным доходом оставил совершенно разрушенным унаследованный им Острожский замок, совершенно не заботился оказать помощь киевским церквам поддержкою или реставрацией.
Православная религия не могла ожидать большой помощи от подобного защитника. Но она нашла себе других. С Афонской горы раздался голос галицийского монаха, Ивана Вишни, вызвавший в Вильне отзвук в словах и сочинениях Стефана Зизания, поднявшего жаркие полемики и возбудившего в народных массах новые чувства. Даже среди казаков уже указанная нами индифферентность сменилась другим настроением, в котором дело религии слилось неожиданно с национальным делом, до тех пор совсем не существовавшим. Угрожаемая в Польше, греческая вера должна была вызвать в умах идеал другой России, где бы она не переживала подобных немилостей.
Уже в 1622 году мы узнаем о путешествиях в Москву, предпринятых православными прелатами Польши для того, чтобы официально просить вспомоществования, но на деле, чтоб добиться покровительства царя против «общего врага».
Итак, несмотря на усилия иезуитов и польского правительства, которое само помогало им, прогресс Унии был очень медленный, а с другой стороны декларации о религиозной терпимости, много раз высказывавшейся польскими сеймами, не соответствовали истине. Гарантируя свободное исповедание греческой религии, оно не исполнялось католическим клиром и распростиралось только на знать. Таким образом православные дворяне могли выполнять на деле греческий ритуал, но это не мешало благородным католикам насиловать в этом волю своих православных крестьян.
На деле это был произвольный режим, в котором одержало верх все же насильственное вынуждение, хотя известная школа историков впала в этом отношении в странные преувеличения. Польша отдавала чистой химере то драгоценное, что добыла благодаря самой мудрой политике. Чрезвычайно трудная задача усложнялась особенно опасным фактором, а вмешательство Рима открывало дорогу другому внешнему вмешательству, сделавшемуся гораздо более действительным и в конце концов приведшему, благодаря обстоятельствам, к решительному концу.
