Вмешательство Москвы
Страшный год
Какого же результата добивался Хмельницкий своим манифестом? Хорошо известная ему, без сомнения, история неоднократных призывов к оружию в стране с начала века не могла оставить его также в неведении по поводу ужасающего взрыва диких страстей, который должен был неизбежно возбудить его манифест. С начала года новости, получавшиеся из Польши, наполняли всю Европу ожиданием сенсационных событий, которые должны были, казалось, завтра разыграться. «В Торне… видно было даже в воздухе изображение двух больших армий», читаем мы в Gazette de France от 10 февраля 1648 года. Народное воображение воспроизводило таким образом столкновение одной части христианства с мусульманским миром. Отвечая на призыв своего нового вождя, Украйна противопоставила этому химерическому видению действительность более реальную и гораздо более страшную.
Казацкие восстания обычно сопровождались народными, хотя и местными; но на этот раз с одного конца страны до другого поднялись массою крестьяне и бродяги всякого рода, подобно огромной волне, захлестнувшей «Запорожских рыцарей» и самого их начальника. Уже повсюду польские колонны бежали пред бурею «с одною только душою», по выражению современника. Но и с этим несложным багажом бегство было не всегда возможно. Каждая деревня делалась западней, не было ни одной узкой тропинки, где бы не скрывалась засада. Оставив свои жилища, очень быстро разоренные или сожженные, мелкое дворянство искало убежища в крепких замках крупных вельмож, но восстание быстро захватывало и последние. Слуги, по большей части русинского происхождения, накладывали руки на своих господ, и начались убийства, сопровождавшиеся самою утонченною жестокостью. Несчастных раздавливали между двумя досками, выкалывали им глаза буравами, насиловали жен и дочерей на глазах у мужей и отцов, которых оставляли еще для других пыток. За убийством следовала оргия, мешавшая вино и водку с пролитою кровью, самое гнусное пьянство при агонии жертв. Задушив Януса Четвертинского, одного из редких магнатов, оставшихся верными православной церкви, глава шайки, Остап Павлюк, торжественно женился на княгине, которую он принудил потом отдаться заботам о его деревенском хозяйстве.
Из деревень ураган перенесся в города, захваченные в свою очередь, и хотя их граждане были по большей части русинами и православными, но и они не находили себе пощады. Польского костюма, принятого у большинства ремесленников, было достаточно, чтобы осудить на смерть. Низший православный клир лишь поощрял или помогал «мстителям», обращая их гнев главным образом на католические церкви, где они охотно работали, грабя священные сосуды и украшения, убивая священников, оскверняя монахинь у подножия алтарей. Но хуже всего досталось евреям. Брошюра того времени, написанная евреем Массулой, содержит на этот счет подробности, ужас которых, почти невероятный, подтверждается другими достоверными документами. Сыновей Израиля сжигали живьем, их тела отдавали на съедение собакам, сдирали с них кожу и живыми зарывали в землю. Разрезали животы беременным женщинам и их недоношенные плоды бросали в нечистые места, или зашивали кошек в их разрезанный живот и если несчастные пытались прорвать шитье, чтобы положить конец своим мукам, им отрезали руки.
Среди общего смятения восстание распространилось до Бреста с одной стороны, до Лемберга с другой, из Варшавы даже вельможи уезжали по Висле, увозя в Данциг свое имущество. Лишь один из видных колонизаторов Украйны, владелец больших поместий по обоим берегам Днепра, князь Янус Висьневецкий, молодой человек двадцати трех лет, осмелился противостоять урагану. Соединив вокруг себя несколько других дворян, слабо ему впрочем помогавших, он все же не мог думать о том, чтобы напасть на Хмельницкого, но сражаясь с главами отдельных шаек, из которых особенно отличался своею храбростью и жестокостью Кривонос, проделывавший прямо чудеса храбрости, он только разменивался на бесполезные репрессии.
Что касается самого Хмельницкого, то он по-прежнему не знал, на что решиться, и уже начинал терять почву под собой в этом бурном потоке, им же возбужденном. Его положение становилось затруднительным во всех отношениях. Татары прежде всего стали угрожать ему изменой. Так как польская дипломатия делала свое дело лучше, чем армия, то Константинополь заставил хана отозвать отряд Тухай-бея. Хмельницкий одно время льстил себя надеждой, что он заменит его московским войском. Но Москва была связана союзным договором, подписанным в предыдущем году с Польшею. Тщетно, на самом деле, вступив в переписку с пограничными воеводами, брацлавский палатин Кисель просил у них помощи против казаков. Ему ответили, что трактат предусматривает только возможность войны с Турцией или Крымом. Казаки таким образом продолжали одни бороться с Польшею, которая далеко еще не сказала своего последнего слова.
Вооруженная сила республики состояла главным образом из многочисленной и опытной в военном отношении милиции, архаической и без сомнения плохой организации, но которая и в таком виде не раз показала себя способной противостоять победоносно более опасным испытаниям. Сначала в Варшаве потеряли голову до такой степени, что стали искать поддержки не только у Франции, которая не могла помочь ничем другим кроме соболезнований и советов, но даже у курфюрста Бранденбургского, который сам был вассалом республики, и мог бы помочь ей более существенно, но он совсем иначе был настроен по отношению к этому кризису и раздумывал только о том, как бы ему получше использовать создавшееся положение, чтобы избавиться от неприятного подчинения или округлить свою территорию. Когда прошел первый острый момент, Польша пришла однако в себя. Особенно в провинции вернувшаяся энергия вылилась в твердых решениях, в усиленном призыве новобранцев, в щедрой выдаче субсидий. В несколько месяцев республика оказалась способною, как она это доказала позже, выставить на поле битвы около ста тысяч человек отборного войска. Что мог им противопоставить Хмельницкий?
Он все еще начальствовал над горстью казаков, которые одни только были способны к серьезному военному делу. Массы народа, преданные убийствам и грабежам, совершенно не представляли собой армии. Враждебные всякой дисциплине, они думали только об удовлетворении своей жажды кровавой мести, легкой добычи и грубых наслаждений. Даже сам победитель при Крутой Балке, собравший в польских лагерях то, чем он мог вознаградить себя за потерю своей слободы, ловил уже на себе жадные и завистливые взгляды, обращенные на него по поводу награбленных им богатств. На головокружительной высоте, куда он был поднят одним взмахом чудесной судьбы, под ним раскрывалась бездна, в которой погибло уже так много его предшественников. И внезапно он переменил тон.
Написав царю на другой день после победы, он разыгрывал из себя государя; но теперь он принял совершенно другой тон и совершенно другим языком обратился к польскому королю. Он знал о смерти Владислава и о том, что ему еще не назначили преемника, но, желая отделить государя от республики, которая одна только и давала казакам повод жаловаться, он обратился к этой уловке, чтобы обнаружить свои чувства. И он высказывал их очень смиренно, умоляя государя о прощении, заявляя о своей неизменной верности и называя себя только «временным главою» запорожского войска. В то же время он отправил в Варшаву депутацию, которой поручено было изложить там просьбы, очень умеренные: увеличение до 12 000 число зарегистрированных казаков, уплаты задержанного жалованья и восстановления казаков в их праве самим выбирать своих начальников. Он хотел добиться хорошего приема своим посланным, и обратился с мольбою ко многим польским вельможам. Он вернулся, наконец, из Белой Церкви в Чигирин и занялся подготовлением себе отступления к Нижнему Днепру и поговаривал даже о том, чтобы достигнуть Дона.
Этот маневр должен был, увы, стать более роковым для Польши, чем десять поражений, которым подверглась ее армия. В этот критический момент своей исторической эволюции республика погибала от необычайного парламентаризма. В этом очаге, где все более концентрировалась ее общественная жизнь, она стремилась стянуть различные элементы, наименее способные. Опьяненная чрезмерным потоком красноречия в своих многочисленных сеймах и сеймиках, шляхта убедила себя в том, что все проблемы могут быть разрешены исключительно при помощи слов. Когда Хмельницкий, казалось, вступал на этот путь, она без труда дала убедить себя в том, что обращение к оружию лишено уже смысла.
Кисель человек мало воинственный и краснобай, пользуясь своим авторитетом на посту, который он занимал в одном из украинских палатинатов, своим происхождением и своей религией сумел поддержать в ней это мнение.
Когда он начал по собственной инициативе переговоры с мятежниками через одного бродячего монаха, его стали считать ангелом мира, и его слезливое миролюбие вливалось смягчающими струйками в души его сограждан.
В Варшаве сейм вотировал однако выступление большой армии, но назначил в то же время комиссию для продолжения начатых переговоров и постановил парламентаризовать даже командование войсками посредством другой комиссии из тридцати пяти членов, назначенной руководить их движением, через посредство трех делегатов. Один из них был дряхлый старик, другой эфеб, а третий ученый лингвист. Казаки смеялись над ними, называя их периной, детиной и латиной.
Можно себе легко представить исход этой двойной кампании, дипломатической и военной, таким образом задуманной. Остановленные по дороге восставшими бандами, посланные для переговоров не могли даже добраться к назначенному месту свидания, и в то время как они продолжали вести переговоры о пропуске, успокоенный Хмельницкий снова проявлял свой организаторский талант, сгруппировав своих казаков в регулярные полки, назначенные для дисциплинирования крестьянских шаек, набранных в тех же местах. Он воспользовался также и другим благоприятным обстоятельством: дворцовая революция, происходившая в то время в Константинополе, возвратила ему его татар, и при их помощи ему удалось более прочно захватить в свои руки таким образом создавшиеся элементы своего военного могущества.
Что же касается польских «военных делегатов», то они привели с собою к Украйну целую массу дворян, которые, все более убеждаясь в том, что сражаться не придется, явились туда, как на праздник, блистая роскошью и весельем, «принеся с собою больше золота, чем свинца», говорит один современник. При первой же тревоге они разбежались, оставив казакам, татарам и крестьянам огромную добычу и предоставив им совершенно беззащитными несколько тысяч регулярных войск.
После этого второго дня (20 сентября 1648 г. под Пилавцами), когда унижение Польши дошло до своего апогея, Хмельницкий снискал себе репутацию полубога, и в Украйне стали ждать от него чудес. Но что мог он сделать? На местах нечего было уже больше брать и почти некого было убивать. В своем манифесте из Белой Церкви гетман говорил, что пойдет на Варшаву, и, так как его приближенные напоминали ему об этом, то он показал вид, что принимается за это дело; по дороге он осадил Лемберг, но, хотя там не было ни хороших укреплений, ни сильного гарнизона, он удовлетворился лишь наложением контрибуции, лучшую часть из которой получили татары. Гетман двинулся потом на север, пытался захватить Замостье и на этот раз потерпел полное поражение. В это время произошло избрание на вакантный трон Яна Казимира, брата умершего государя, и Хмельницкий воспользовался этим фактом, чтобы вступить в переговоры с новым королем.
Он стал отдавать себе отчет в том, что, как ни блестящи были его победы, они не приводили его ни к чему. Мысль о том, чтобы объявить себя великим князем в Украйне, уже бродила в его уме, но она соединялась со смутно сознаваемым чувством, что по крайней мере временно эта страна, предоставленная самой себе, не может быть управляема. Среди военнопленных, взятых на Желтых Водах, победитель отличил среди других и отнял у татар, в обмен на лошадь, одного православного дворянина русинского происхождения Ивана Выховского, которого сделал своим советником и который склонял в эту сторону его нерешительность. Для начала, освобожденная Украйна должна была сохранить прежнюю политическую организацию, где она могла бы черпать необходимые элементы для своего существования. И вот, когда новый король потребовал прекращения враждебных действий, в целях попытки соглашения, казаки, татары и крестьяне не двинулись на Варшаву.
На деле, собственно говоря, им было бы трудно к ней добраться. События при Лемберге и при Замостье доказали это достаточно хорошо. Одна только численность делала страшной эту сбродную армию; причем, говоря о двадцати двух казацких полках по двадцати тысяч в каждом, находившихся в то время под знаменами Хмельницкого, украинские или польские летописцы преувеличивают вдвое это число. В июле 1648 года рапорт польских комиссаров указывает всего лишь 20 000 человек, способных носить оружие в восставшей армии. Что же касается татар, то Хмельницкий располагал одним лишь отрядом Тухай-бея в количестве нескольких тысяч всадников.
Он отступил и, в виде вознаграждения, устроил себе триумфальный въезд в Киев. Но там другие впечатления должны были направить в совершенно другую сторону его подвижную и беспокойную мысль.
Жители города, во главе с митрополитом Косовым, устроили ему восторженный прием. Находившийся там проездом в Москву иерусалимский патриарх Паисий расточал перед ним самые лестные изъявления своих чувств и в виде высшего реванша женил его на прежней его любовнице, ставшей женой Чаплинского. Великолепно одетая, г-жа Хмельницкая раздавала водку казакам в золотых кубках и пьянствовала вместе с ними.
Для грубой натуры гетмана все это представляло необыкновенное наслаждение, но среди этих мелочей торжественность места и прием, встреченный им, поразили его не менее сильно. Он находился в Киеве, в этой древней колыбели русского владычества, первом русском очаге православного христианства и в этой столице св. Ольги и св. Владимира его принимали, как царя! Льстец Паисий, воспитанный на восточных гиперболах, сравнивал его в своей речи с Константином Великим и величал его «русским великим князем».
Русским великим князем? Почему же нет? Разве вместе с Киевом он не держал в руках столицу древней империи Мономаха? Но несомненно также, что Польша не согласилась бы с таким поворотом исторической судьбы без борьбы, из которой Хмельницкий не мог собственными средствами рассчитывать выйти победителем. Нет никакого сомнения, что он посвящал Паисия в те затруднения, которые эта уверенность вызывала в его уме, а «двуличный прелат, раб в Константинополе, нищий в Москве», как его назвал Кулиш, на этом перекрестке восточного мира, где запуталась среди многотрудных компромиссов его жалкая судьба, этот иерусалимский патриарх оказался более искусным руководителем, чем Выховский. Польша? Москва? Турция? До самого конца своего Хмельницкий попеременно или в одно и то же время обращал свои беспокойные взоры к этим трем точкам украинского горизонта, не зная, на какой из них остановить свой выбор.
