Характерные черты
В своем развитии эта схизма подчеркивает вначале неслыханным образом свой природный мизонеизм. Она воздвигает, наконец, в догму абсолютное уважение ко всему, что являлось старинным. Кроме того, она стремится подчинить раз установленному канону все элементы общественной жизни: государство, общество и семью. Осуждение всякого прогресса являлось отсюда естественным последствием.
Ничто не должно больше менять своего положения. Окончательный тип национального существования был объявлен отныне готовым: ne varietur раз и навсегда. Он соответствовал впрочем представлению о Москве в том виде, в каком она рисовалась умам в течение всего шестнадцатого и первой половины семнадцатого века. Благочестивый царь с бородой, одетый в золотую парчу и осыпанный драгоценными камнями, – по изображению, данному художниками того времени Феодору Иоанновичу, сыну Грозного. Он ходит по церквам, подолгу молится и не имеет никаких других забот, ни функций. Его сопровождают также бородатые и «некурящие» бояре, «поддерживающие его под руку», и в этом заключается все их занятие. В приказах другие бояре, также бородатые и суровые, отправляют дела, творят суд по канонам, но не манкируют церковной службой. Они строго соблюдают посты, ходят в баню по субботам, принимают участие в воскресенье в процессиях, совершают частые паломничества и главным их занятием служит запрещение народу диавольских игр и развлечений, уничтожение театров, запрещение танцев, музыки и маскарадов и они в особенности противятся вторжению иностранных наук, противных духу русского народа и учению св. отцов.
Таков был идеал, призванный вечно существовать.
Новшества осуждались не потому, что они по существу своему были плохи, но потому, что они были новы. Тремя веками позже в госпитале раскольничьей Рогожской общины по той же причине воспрещены железные кровати. Единственные священные книги, которые допускались расколом, были те, которые печатались при пяти первых патриархах: Иове, Гермогене, Филарете, Иосафате и Иосифе! В этих текстах каждое слово, каждая буква имели значение догмы. Они содержали в себе лишь ее одну! Главными пунктами доктрины являлись: орфография Исус, слово «истинный», уничтоженное Никоном в символе веры, двойное аллилуйя, служение обедни семью просфорами, восьмиконечный крест, шествие в ходах по солнцу и знак двуперстного креста.
Старинные обряды чисто местного характера таким образом считаются единственно точными толкованиями вечных истин, и Раскол им приписывает кроме того силу спасения, независимо от морального достоинства или от силы религиозного чувства тех, кто их соблюдает. То была доктрина спасения не по вере, а по обряду.
То было также отрицание внутреннего смысла, первоначально связанного с этими формами религиозной жизни, в которых отмечался и укреплялся ряд моральных элементов, способных, думалось, склонить людей к лучшим делам и в которых церковь видела средство вновь воскресить в назидание верующим тот или другой важный момент их прежнего существования. Упуская из виду эту первоначальную мысль, Раскол брал на себя задачу переделать нелепым образом работу древних христианских коммун, чтобы наполнить пустой сосуд, оживить мертвую букву посредством совершенно произвольных толкований. И, следуя этому пути, он должен был с течением времени перестроить с помощью смелых дедукций всю священную историю, изобрести более новые и более смелые символы, чем все те новшества, которые он осуждал. Таково, например, было рассуждение, изобретенное толкователями раскола по поводу воскрешения Лазаря.
Лазарь никогда не существовал. Его смерть – это грехи, его сестры – олицетворяют собою тело и душу его, его могила это мирские дела, его воскресение, наконец, символизирует раскаяние.
Рационалистские или протестантские идеи не были чужды этой эволюции. В своей борьбе с католицизмом православные богословы польских провинций прибегали охотно к литературе реформированных церквей, заимствуя, например, у Лютера его тезис о папском Риме, в виде апокалипсического Вавилона, и отожествляя Антихриста с папою или скорее с принципом, представленным в папстве. Более или менее непосредственно Раскол воспользовался этим, заменяя одну гипостазу другою, папу патриархом.
Перенеся в то же время и по той же системе свою основную доктрину на политическую и социальную почву, он показал себя одинаково враждебным и обычаям и порядкам, в которых религия даже не была заинтересована, но в которые он ее впутал путем ряда уловок. Никаких переписей, так как Бог разгневался на Давида, когда он послал Якова сосчитать народ Израиля. Никакой подушной подати, по местной терминологии, так как душа сотворена по образу Божию. Никакой военной службы позже, ввиду огнестрельного оружия, неизвестного Священному Писанию, или ввиду того, что слово «солдат» имеет отталкивающее сходство с именем Сатаны. В пророчествах или Деяниях Апостолов раскольники даже находили аргументы против употребления бритвы, а ношение галстука возбуждало в них отвращение.
Дойдя до этого, раскол принимает вид окаменевшего сколка старой Москвы. Между тем в нем билась интенсивная жизнь и обнаруживала свою способность к силе сопротивления и пропаганды, к независимому развитию, на которое не могли воздействовать два века преследования.
Продолжая существовать и расширяясь при этом, раскол и сам эволюционирует, вопреки своему основному принципу, казалось, налагавшему на него неподвижность; он становится разнообразен до бесконечности; в его недрах зародятся позже крепкие организмы и будут стремиться осуществить многочисленные способы существования, в гармонии с различными способами веры. Наступит также день, когда революционеры, свободные от всяких исповеданий, а в то же время и реакционеры, одинаково индифферентные к догматическим спорам, будут оспаривать этого загадочного союзника, видя в нем, одни – орудие социалистической и даже антирелигиозной агитации, другие – элемент зародыша политического и социального возрождения. Таким образом некоторые историки, между ними Костомаров, а потом Милюков, видели в адептах дикого мизонеизма работников определенного прогресса. Осуждая современное им общество на вечную неподвижность, Лазари и Аввакумы тем не менее вводили в него, всегда бессознательно, принципы, самые противоположные этому постулату. Остановившиеся в своем росте или ретрограды по отношению к интеллектуальному движению их страны по пути цивилизации, они тем не менее принимали участие в этом движении, прибавляя к пробуждению мысли пробуждение религиозного сознания.
Подчинение официальной церкви государству было возможно в эту эпоху лишь благодаря полной индифферентности заинтересованных в этом лиц. Привлекая к себе верующих, относительно наиболее ревностных к свободам, таким образом нарушенным, Раскол облегчил еще это подчинение, но он дал в то же время духу независимости приют, предназначенный для его сохранения и для развития в нем энергии. Во всех этих отношениях великий Раскол семнадцатого века был олицетворен до некоторой степени в личности и жизни самого деятельного и самого популярного из его вожаков, очень выразительную и привлекательную фигуру которого будет кстати нарисовать здесь.
