Крещение Владимира 988 г.
В правление Владимира Святославича Русь достигла неслыханного величия и могущества. Недаром его имя известно не только в литературных источниках отечественного, но и зарубежного происхождения. К сожалению, тезис об одноактном крещении Руси в результате внутреннего озарения великого князя отодвинул на задний план более важные мероприятия. Другое дело — тенденция к контаминации: отнесение к деятельности Владимира Святого фактов, не имевших к нему никакого отношения. Образ ”равноапостольного” просветителя Руси поглотил ряд других деятелей, также имевших большие заслуги перед страной.
Процесс утверждения легенды о Владимире хорошо прослеживается в древнерусском героическом эпосе, где центральной фигурой выступает князь ”Владимир Красное солнышко”. Заметим, однако, что и в этих произведениях образ Владимира далеко не идеализирован. Он и жестокий, и коварный, и трус, и слово свое не держит. Однако эти чисто человеческие недостатки отодвигаются на второй план перед мудрой и конструктивной позицией князя, который по крайней мере не мешает деятелям типа Добрыни Никитича и Ильи Муромца вершить свое дело [386; 532, с. 59—77; 536].
Часть былин Владимирова цикла действительно посвящена реальным событиям эпохи ”равноапостольского” князя: группа произведений, связанных с Добрыней, былина о Хотене Блудовиче; некоторые произведения об Илье Муромце (выздоровление героя; Соловей-разбойник, Сокол-корабль, Сокольник и т. п.). Остальные возникли позже, когда во главе государства стояли Ярослав Мудрый (былина о Соловье Будимировиче) [532, с. 78— 124]; Владимир Мономах (цикл, посвященный борьбе Руси с половцами, переосмысленными в татар — Тугарин Змеевич, Алеша Попович, Идолище и некоторые другие сюжеты — об Апраксе Королевичне, Ставре Гордятиниче и т. п.) [532, с. 104—106; 125—138]. Такая популярность князя в народе имела историческую почву и отражала признание заслуг Владимира. Однако удивительно, что эпический цикл, который довольно полно отразил государственную биографию ”равноапостольного” правителя, совершенно выпустил из внимания то, что новая историография ставила князю в наибольшую заслугу — христианизацию страны.
Прямых упоминаний о крещении самого князя (а тем более целого народа) вообще нет. Исследователи ищут отражение этого события в былине ”Добрыня и Змей”, где введение христианства якобы представлено в завуалированной, аллегорической форме [398; 408, с. 114—148; 409, с. 23—24; 410, с. 32—54; 513, с. 172— 198; 532, с. 68—71; 637, с. 7]. Но откуда же взялась эта исторически непонятная аллегоричность? С 988 г. христианство окончательно стало государственной религией, поэтому говорить о его победе не только разрешалось, но и поощрялось. Эзоповский язык здесь был бы неуместен. Невольно возникает ассоциация с ”заговором молчания”, который наблюдаем в иностранных источниках, и о котором шла речь выше.
Принято считать, что Змей, о котором говорится в былине, воплощает в себе древнерусское язычество. Победа над Змеем является победой христианства над языческой верой. Б. А. Рыбаков подчеркивает, что борьба Добрыни с Горынычем делится на два эпизода — соответственно двум главным этапам в процессе утверждения греческой веры на Руси (крещение 860 г. при Аскольде и в 988 г. — при Владимире) [532, с. 70]. Подчеркивается наличие некоторых красноречивых деталей, которые якобы перекликаются с коллизиями религиозной борьбы. К ним принадлежит, в частности, ”шапка земли греческой”, с помощью которой герою посчастливилось победить Змея. Эта шапка — монаший клобук, воплощающий веру в Христа [513, с. 184—187; 532, с. 69; 709]. Она представляет собой единственный христианский атрибут во всем сказании.
Более проблематично упоминание о ”Пучай-реке”, над берегами которой проходит поединок. Это вне всякого сомнения киевская Почайна. Б. А. Рыбаков вслед за В.Миллером и другими исследователями отмечает, что именно в Почайне происходило крещение киевлян в 988 г. [532, с. 69]. Однако реальные свидетельства о месте крещения (Днепр или Почайна) отсутствуют. ”Пучай-река” выступает не только в комментированном тексте, но и во многих других былинах как один из главных топографических элементов древнего Киева. Следовательно, и в данном случае вряд ли стоит искать какие-то специально скрытые идейные мотивы этого упоминания.
Совсем неуместными кажутся соображения по поводу ”полона”, захваченного Змеем и освобожденного Добрыней. Попытка рассматривать этот ”полон” как потенциальные жертвы языческим богам [532, с. 70] чересчур смелая: пленников насчитывалось 40 тысяч, среди них — 40 королей и 40 королевичей. Тем более что в средневековой Руси систематические человеческие жертвоприношения (даже если они и были) вряд ли приобретали такие масштабы. Более правильной представляется мысль других исследователей, усматривающих здесь отражение не религиозной борьбы, а вооруженных стычек Руси с кочевой степью [284, с. 422] — охотниками за невольниками, и то значительно более позднего времени — недоброй славы рабских торжищ в Кафе. Так же неуместны ссылки на огонь как на атрибут языческого культа. Огню вообще отводилась огромная роль в системе космогонических представлений древних народов. Да и христианство включало огонь в обрядовый ритуал очищения (от свечей перед изображениями святых в храме до костров инквизиции).
Вместе с тем в былине встречаются моменты, которые вообще не вписываются в принятую схему интерпретации. Победителем Змея выступает не Владимир, а его дружинник Добрыня, который выполняет поручение не своего сюзерена, а собственной матери — по крайней мере на первом этапе. Владимир проявляет инициативу лишь на второй стадии развития сюжета, причем поводом для нового поединка становится желание освободить из плена племянницу князя Запаву (Забаву) Путятишну. Появление этого персонажа вообще разрушает принятую схему, даже если сопоставить Запаву с принцессой Анной, выданной за Владимира греческими императорами.
Первый поединок не завершается смертью Змея. Добрыня по непонятным соображениям дарит побежденному жизнь и заключает с ним своеобразное соглашение. Это плохо согласуется с распространенной концепцией, поскольку религиозная борьба в средневековье всегда носила непримиримый характер, что определялось самим содержанием конфликта, осмысливаемым как борьба за истину (которая, естественно, может быть одна).
История Руси Х в. развивалась под знаком борьбы двух религиозных партий — христианской и языческой. Но это никоим образом не являлось следствием соглашения или компромисса. Наоборот, надлежащим образом осмысленный поединок Змея с Добрыней можно интерпретировать как отражение религиозного дуализма. Если согласиться, что двукратность поединка — отражение двукратности утверждения христианства в стране, то содержание сюжетного развития будет состоять лишь в том, что первая христианизация 860 г. не привела к гибели язычества, а потому коллизия оставалась неразрешенной вплоть до 988 г. Сказанное соответствовало бы идеологической платформе времен Владимира, но не на почве неуместного милосердия или компромисса.
В. Миллер считал, что былина имеет в виду только крещение новгородцев. Имя матери Добрыни — Амелфы Тимофеевны — свидетельствует о новгородском происхождении героя. Это верно только отчасти: не будучи новгородцем от рождения (он происходил из Любеча на Днепре), Добрыня начал политическую карьеру над Волховом. Сказанное исключает возможность сопоставить Змея Горыныча как воплощение древнерусского ”паганства” с языческой частью новгородцев, ибо именно с их помощью Владимир вместе со своим дядей добывал киевский престол. Кроме того, описанные в былине действия происходят не в Новгороде, а на околице Киева; герой купался не в Волхове, а в Почайне — неподалеку от ”гор Киевских”. Мало помогает и поправка А. В. Маркова: первая стадия борьбы над ”Пучай-рекой” отражает крещение Киева, вторая — крещение Новгорода [389]. И в этом случае поиски исторических соответствий дают отрицательные результаты.
Тем не менее, несмотря на все неясности, было бы ошибкой отрицать признанную в литературе концепцию. То, что былинный Змей воплощает в себе язычество, не отрицает ни один исследователь. Следовательно, речь идет об окончательной утрате идейных позиций древнерусским многобожием, а значит, о победе христианства, хоть последнее в былине никак не отражено. Специального внимания заслуживает завуалированный характер внутреннего содержания сказания, из которого вытекает, что в народном сознании религиозный акт 988 г. не был кульминацией в процессе становления христианства на Руси.
