Прибытие в порт Каллао, на берегу перуанском, и пребывание в оном

Поутру 2-го числа сделалось по горизонту облачно. Потом облака сии превратились в туман и покрыли весь горизонт; туман скоро прочистился, но пасмурность осталась. Полагая, что нам не удастся взять полуденного наблюдения солнца, я стал на рассвете держать к северо-востоку, чтоб приблизиться к берегу гораздо южнее Лимы, дабы после, идучи вдоль его в самом близком расстоянии, удобно было узнать и отличить остров, который для не бывавших в Каллао один только и есть признак для узнания сего порта. К полудню стало несколько прочищаться и показалось солнце. В полдень нам удалось взять высоту его, но на таком пасмурном горизонте, что широта, по ней определенная (12°44'), не могла быть верна. Мы должны были находиться весьма близко берега, который, однако ж, мрачность не позволила нам видеть до 2-го часу пополудни; а тогда, по очищении оной, вдруг открылись горы чрезвычайной вышины. Они состояли из трех хребтов, один за другим стоявших, из коих задний был непомерно выше других.

Усмотрев берег, мы смелее стали к нему приближаться, и в 3-м часу, будучи в 10 милях от него, мы нашли глубину 85 сажен, на дне зеленоватый ил с мелкими каменьями. В 4-м часу мы подошли к ближнему от нас берегу на расстояние миль пяти; он казался островом.

Опасаясь, чтоб не потерять своего места, буде здесь есть течение к северу, мы стали держаться к ветру до следующего утра. Густой туман, а часто пасмурность с мокротою, продержали нас у берегов Лимы до 7 февраля, которого числа после полудня достигли мы порта Каллао; но по слабости ветра принуждены были в 4-м часу вечера положить якорь при самом входе в порт. За три дня перед сим видели мы у здешних берегов два небольших инсургентских корсара, которые, однако ж, к нам приблизиться не смели; испанцев же берут и грабят они подле самых их гаваней.

Лишь только положили мы якорь, как увидели шедшую к нам от стоявших в порте кораблей шлюпку, которая в 6-м часу к нам приехала, имея на корме военный испанский флаг. Мы чаяли найти в ней офицера, но увидели, что приехал простой квартермистр спросить нас, какое наше судно, откуда и пр., и нет ли писем из Испании. На первые вопросы дали мы ему удовлетворительные ответы; а о бумагах я не сказал ему, опасаясь их вверить в руки незначащего человека.

Ни квартермистр, ни гребцы его, кроме испанского языка, не знали никакого другого, а потому мы принуждены были толковать с ними кое-как. Мы от него узнали, что за восемь месяцев пред сим были здесь два больших русских корабля,[198] шедшие в Северную Америку; что Вальпарайсо в руках инсургентов, где они имеют 6 тысяч войска; а Консепция под королевским правлением и войск там 7 тысяч; что при здешних берегах находится много крейсеров со стороны инсургентов, из коих многие состоят из граждан Соединенных североамериканских областей и имеют патенты от правительства новой республики.

Вот первые известия, которые мы получили от первых приехавших к нам испанцев!

Они, уезжая, сказали нам, что на другой день, когда мы подойдем ближе, приедет к нам портовый капитан. Однако ж я, желая скорее отправить бумаги к вицерою и притом, чтобы они были ему вручены нашим офицером, не хотел дожидаться капитана над портом и рано поутру на другой день послал мичмана барона Врангеля в Каллао с тем, чтоб он спросил у коменданта, будут ли с крепости на наш салют отвечать равным числом выстрелов, и просил позволения ехать к вицерою в Лиму с проводником. С ним же послан был клерк 13-го класса Савельев для покупки свежего мяса и зелени, который должен был и ответ привезти в случае отправления Врангеля в Лиму. С рассветом увидели мы в гавани пять больших судов, пришедших ночью с моря: они были испанские. После мы узнали, что суда сии отвезли 4 тысячи войска в Консепцию, потом блокировали Вальпарайсо и теперь пришли сюда починиваться.

В 10-м часу сделался легкий ветерок от запада; мы тотчас пошли в Каллао. Потом ветер отошел к югу и стал дуть свежее, почему мы принуждены были лавировать и не прежде могли прийти на рейд, как в 2 часа пополудни. Подходя к рейду, встретили мы возвращающегося из города Савельева, который сказал нам, что на наш салют испанцы будут отвечать тем же числом выстрелов и что Врангель поедет в Лиму в 3 часа пополудни, когда от вицероя получено будет позволение.

Приблизившись к якорному месту, мы салютовали крепости из 7 пушек и получали выстрел за выстрел. Скоро после того как мы стали на якорь, приехало к нам несколько испанских господ, в числе коих директор таможни, желавший, как он сказал, поздравить нас с прибытием сюда и познакомиться с нами. Сначала мы не знали, как их принять, потому что они приехали на большой шлюпке под военным флагом и квартермистр стоял; это показывало, что на ней ехали люди значащие, но одеты они были в какие-то белые холстинные фуфайки и широкие панталоны, без галстуков и в круглых шляпах. После уже узнали мы, что здесь этот наряд во всеобщем обыкновении.

Вслед за сими гостями приехал от капитана над портом офицер и с ним один итальянец вместо переводчика. Офицер был послан сказать мне, что капитан над портом получил от вицероя повеление тотчас отправить Врангеля в Лиму и шлюпу сделать всякое пособие, какого только я потребую. После еще у нас были гости, в числе коих находились три дамы, одна из их жена здешнего генерала: они любопытствовали видеть шлюп.

Врангель возвратился уже поздно вечером и сказал, что вицерой принял его весьма хорошо, но не мог с ним говорить, потому что не сыскал переводчика; он же, кроме испанского языка, других не знает. В числе сегодняшних посетителей был миссионер отец Франциско, который предлагал нам свои услуги.

Февраля 9-го поутру, в 9 часов, ездил я на берег посетить капитана над портом и коменданта крепости: первый был болен, и потому меня приняла жена его, ласковая пожилая дама, а второй, старик лет шестидесяти, сам принял меня очень приветливо. После сих посещений я осмотрел место, где корабли наливают воду, и возвратился на шлюп. В 11 часов подошли мы ближе к берегу для удобности возить воду.

Поутру было у нас много посетителей, в том числе несколько дам, а после полудня приехал камергер вицероя с письмом ко мне: он был в богатом красном мундире с широкими позументами и со шпагою; переводчиком служил ему Абадиа, главный фактор Филиппинской компании, тот самый, которому государь император пожаловал орден Св. Анны 2-й степени за услуги, оказанные им одному из кораблей Российско-Американской компании. Камергер имел повеление звать меня завтрашний день к вицерою обедать и сказать мне, что он пришлет за мною свою карету; а Абадиа дал мне знать, будто бы от себя, что вицерою угодно завтра принять меня с некоторым парадом и что я могу взять с собою несколько из наших офицеров; но после я мог уже ездить к нему запросто. Сколько много считал он себя мне обязанным за доставление к нему бумаг, покажет письмо его ко мне. С Абадиа условились мы о снабжении шлюпа всем нужным.

Вечером приехал к нам с визитом комендант крепости Каллао с некоторыми из его офицеров и секретарь вицероя, весьма учтивый, приятного обращения человек, а также много дам, от которых мы не прежде захождения солнца получили покой. Несноснее всего было то, что они и кавалеры, их сопровождавшие, не знали никакого языка, кроме своего природного.

10-го числа в 9-м часу утра прислали с берега сказать мне, что вицеройская карета приехала за мною и дожидается; я тотчас с некоторыми из наших офицеров поехал в Каллао и нашел карету у самой пристани. Она была огромной величины; кругом в стеклах, внутри обита малиновым бархатом; выкрашена, однако ж, просто. Запряжена была шестью мулами одной шерсти; шоры и мундштуки на них были малинового бархата с серебряною оправою; кучера сидели верхом на передней паре и на задней, и как они, так и два лакея одеты были в красные суконные ливреи с серебряным позументом. При сем экипаже находились два гусара верхами. Присланный за мною офицер был подполковник Плато, начальник конной гвардии вицероя. Он мне сказал, что вицерой ожидает всех наших офицеров к обеденному столу; за мною прислал он свою собственную карету, а для прочих приготовлены другие.

Приехав на берег, пошли мы к коменданту завтракать, по приглашению его, вчера нам сделанному. Он нас угощал шоколадом, холодной водой и сигарками, извиняясь в бедности его мебелей и сервиза и жалуясь, что инсургенты всего его ограбили, взявши Сант-Яго, столицу Хили, где он был начальником артиллерии.

В 11 часов утра отправились мы из Каллао и часа через полтора приехали в Лиму. Дорога широкая, совершенно прямая и ровная, местами песчаная и местами усеянная мелкими каменьями. От Каллао до Лимы расстояние 2 испанские лиги (10 ½ версты). От Лимы в 2 или 3 верстах начинается аллея: по дороге насажены высокие деревья[199] в четыре ряда; между средними двумя лежит широкая ездовая дорога, а по обеим сторонам узкие аллеи под тенью деревьев для пешеходов. Подле города на левой стороне находится публичный сад, чрезвычайно пространный и наполненный разного рода плодоносными деревьями, а на правой стороне целые рощи апельсиновых и лимонных дерев.

Провожавший нас подполковник Плато – здешний уроженец, но воспитан и служил в Испании. Он был в плену у французов, от них ушел в наш корпус генерала Сакена и был знаком со многими русскими, о коих относится с большою похвалою и благодарностью. Он человек ласковый и словоохотливый: дорогою объяснял он мне все, что встречалось нашим глазам, называл все загородные дома и сказывал, кому они принадлежат. Не было ни одного из них, который можно было бы даже назвать изрядным, не только хорошим или красивым, и дорога здесь вообще кажется пуста и дика: кроме аллей, о коих я выше говорил, не видали мы ничего стоящего внимания.

При въезде в город находятся большие каменные ворота, довольно хорошо сделанные и украшенные столпами дорического ордена, над коими выставлен герб Испании, окруженный арматурою и надписью, означающею, что они построены при Карле IV, 1799 года. За ними тотчас начинается город, который нимало не соответствует красоте ворот. Я очень много обманулся в своих ожиданиях, думая найти Лиму красивым городом; но теперь увидел, что нет большего города в целом свете, который бы имел столь бедную наружность: улицы длинны и прямы, но крайне узки и нечисты; домики все одноэтажные и двухэтажные, низенькие, с смешными деревянными балконами, оштукатурены и выбелены, но так дурно, что все они кажутся запачканными в грязи. Почти перед каждым из них есть маленький дворик, имеющий вход с улицы узкими воротами. В воротах сих по стенам на обеих сторонах грубо нарисованы какие-нибудь фигуры, по большей части конные солдаты на лошадях с обнаженными саблями, как бы на часах тут стоящие. Церкви велики, но невысоки и украшены снаружи множеством колонн и резьбы, без всякого вкуса расставленных.

Проехав тремя улицами, выехали мы на большую площадь, весьма нечистую и наполненную съестными припасами: мясо, зелень, плоды – все здесь продается. Тут рынок, и кто бы мог вообразить, что сие запачканное место было главною площадью города? На одной стороне ее стоит соборная церковь, на другой – вицеройский дворец, в котором также и присутственные места; а против собора и дворца, сказать по-нашему, гостиный двор: большое здание в два этажа с галереями, где продается всякая всячина.

Когда мы подъехали к вицеройскому дворцу, встретил нас военный чиновник в мундире с двумя эполетами. В сенях стояла во фронте стража, состоявшая из нескольких гренадеров. У входа в первую залу были на часах два человека, одеждой не похожие на людей военных, но с алебардами; в первой зале находилось несколько чиновников, а во второй сам вицерой[200] с большим числом разных особ, в мундирах и во французских кафтанах. Вицерой, ни слова не говоря, повел меня во внутренние комнаты, а за нами пошли и прочие. Пройдя комнаты три или четыре, пришли мы в большую залу, весьма богато убранную, в которой на стене висели образ и портрет короля; под ними поставлены были большие кресла, а по сторонам два стула. Вицерой сам сел на софу, на которую и меня посадил, а подле меня велел сесть одному чиновнику в шитом кафтане и с орденами, которого он называл Senor Intendent. Сей интендант говорил по-французски и должен был переводить наши разговоры. Всех прочих, как наших офицеров, так и своих чиновников, вицерой пригласил сесть поодаль.

Сначала вицерой спросил меня о моем здоровье и счастливо ли я дошел до сего порта. Дав на это ответы, я просил интенданта поблагодарить его за предложение своих услуг и за весьма лестное письмо, коим он меня удостоил. После спрашивал он меня о европейских новостях, о Рио-Жанейро, как мне нравится здешняя страна и пр., и, поговорив с полчаса, пригласил нас к вицеройше. Тогда мы пошли далее внутрь покоев и вошли в большую залу, где она сидела с 4 или 5 кавалерами, одетыми в шелковые голубые кафтаны одного цвета и покроя и в башмаках: это были придворные кавалеры вицероя. Вицерой нас ей представил, и так как она, кроме испанского языка, другого не знает, то разговор наш и не был продолжителен. Она была в простом шелковом, полосатом платье, но вся в богатейших жемчугах и драгоценных каменьях и сидела на креслах, имея под ногами малиновую бархатную подушку с золотыми позументами.

Морские купания в Каллао. Рисунок М. Тиханова

В 2 часа пошли мы за стол: вицеройша шла впереди,[201] за ней дочь ее (молодая женщина, жена генерала, находящегося в Хили), потом вицерой, подле него я, а за нами офицеры наши[202] и все прочие. Пройдя несколько комнат и большую галерею, находившиеся подле самого сада, вошли мы в столовую залу. Вицерой сел на переднем конце стола; по правую сторону села вицеройша, а меня посадил он подле себя по левую сторону; на другом конце против него сидела дочь его; подле нее президент и другой какой-то знатный чиновник; подле меня сидел генерал, командующий здешними войсками; он был у нас переводчиком. Офицеры наши сидели в разных местах. Всех за столом было человек тридцать, в том числе одна духовная особа. Столовый прибор был не вицеройский: простая фаянсовая посуда, серебряные ножи и вилки. Стол состоял из множества блюд, приготовленных в испанском вкусе: жирно и с чесноком. Говядина, ветчина, сосиски, голуби, индейки, разные другие птицы и пр. были приготовлены в соусе и жареные; много зелени, плодов разного рода, но рыбы совсем не было. Вино было только красное, и им не потчевали: всякий наливал и пил, когда и сколько хотел.

После стола пошли мы тем же порядком в прежнюю комнату, где подали кофе, ликер и сигары. Через час после того, узнав от Абадиа, что уже время нам отправиться, потому что испанцы после обеда отдыхают, мы встали и откланялись. Вицерой проводил нас через две залы и велел сказать, что дворец и стол его всегда к нашим услугам, что мы можем видеть все в городе и он даст повеление показать нам все его достопамятности.

В вицеройском дворце многие комнаты убраны очень великолепно, а другие, напротив, слишком просто. Мне показалось самым лучшим и пристойным украшением изображение в человеческий рост богини правосудия, нарисованное довольно искусно на дверях вицеройского кабинета; впрочем, может быть, богиня и не всегда помогает своими советами!

От вицероя пошли мы в соборную церковь. Огромное здание сие нимало не походит на деревянное: снаружи множество колонн и резьбы; внутри редкого ничего нет, кроме несметного богатства. В главном храме – алтарь круглый, весь из серебра; колонны в два ряда, балюстрады, подсвечники, лампады, пьедесталы под изображениями святых – все серебряное, и многие сии изображения также из серебра.

Из собора пошли мы в дом Абадиа, потом, к вечеру, я с двумя офицерами в вицеройском экипаже, а прочие в других каретах, отправились в Каллао, заехав прежде в Лиму на минуту к адмиралу, начальствующему здешними морскими силами, который сего утра присылал от себя офицера поздравить меня с прибытием. Проезжая по аллее, о которой я выше упоминал, мы видели по обеим сторонам дороги очень много прогуливающихся как дам, так и кавалеров, из коих многие нам кланялись. В 6-м часу вечера возвратился я на шлюп, проведя день весьма приятно.

Февраля 11-го я во весь день был на шлюпе: мы возили воду и дрова. Примечательного ничего не случилось; посетителей было очень мало; накануне, 10-го числа, по случаю воскресного дня, во весь день беспрестанно приезжали из Лимы дамы и кавалеры видеть наш шлюп. Офицеры, оставшиеся на оном, сказывали, что одна партия, состоявшая из нескольких дам и кавалеров, приехала с гитарами. Посмотрев шлюп, они сели на шканцах и просили позволения потанцевать. Нашим офицерам это показалось очень странным, но бывший тут ирландец сказал им, что здесь так водится и что партия состоит из людей благородных. Они танцевали по двое, кавалер с дамою, какой-то испанский танец. А вчера вечером, когда некоторые из наших офицеров прогуливались на берегу, один богатый испанец пригласил их к себе, сказав, что у него сего вечера собрание благородных людей, приехавших из Лимы.[203] Офицеры нашли там очень много дам и танцевали.

Мы вообще заметили, что испанцы весьма учтивы и приветливы, и кажется, что они особенно хорошо расположены к русским. Другие европейские народы нередко имели с ними вражду, грабили, разоряли их и подрывали их торговлю. Россия же никогда ни в чем им не вредила, а напротив того, последнею войной с Францией она содействовала избавлению их от чужеземного ига; они в этом и сами признаются и считают себя обязанными русскому императору. Большая часть посетителей приезжали на шлюп для того, чтоб видеть портрет его величества, стоявший у меня в каюте.

Февраля 12-го в 10-м часу утра отправился я, взяв с собою трех гардемаринов,[204] из Каллао в Лиму; мы поехали в двух наемных экипажах, заложенных каждый двумя лошаками. Сии повозки на двух колесах называются здесь балансины (Balancin). Во всю жизнь мою я не видывал экипажей смешнее, грязнее и беднее здешних; те, в которых у нас в Петербурге возят актеров, могут назваться почти великолепными в сравнении с лимскими наемными каретами: снаружи они сколько возможно замараны, так что едва цвет краски приметен; внутри все, чем они были обиты, оборвано, и остались одни голые доски, и те все в пыли, паутине; на двух колесах и без рессор, они очень тряски и для лошадей тяжелы; лошаки же – только что кожа да кости, в оборванной упряжке. Кучер – негр, сидит верхом, будучи, буквально говоря, прикрыт только рубищем, сквозь которое лоснится в разных местах черное его тело; полуобутый, небритый – и ко всему этому привязаны веревкою или ремнями ужасной величины шпоры. В таких экипажах шествие наше в Лиму было инкогнито: мы были в партикулярных платьях.

Приехали мы около полудня прямо к Абадиа. Поговорив с ним о делах касательно снабжения шлюпа всем нужным и распорядив все таким образом, чтоб в будущее воскресенье (17 февраля) мне можно было отправиться в путь, пошли мы с ним смотреть город. Он нас водил в три монастыря: Милосердия, Св. Августина и Св. Доминика. Все они чрезвычайно велики, в два этажа, имеют по 3 и по 4 двора внутри, кругом коих строение в обоих этажах с пространными галереями. Здания сии, по огромности своей, более походят на казармы, чем на монастыри. Внутри их очень чисто; церкви же наполнены богатствами: алтари из чистого серебра. Самый богатый алтарь во всей Лиме мы видели в монастыре Св. Доминика, посвященный Богоматери Росарии (de Rosaria); он стоит по правую сторону главного алтаря. В нем, в весьма высокой церкви, от полу до потолка нет ничего, кроме серебра: колонны, пьедесталы, балюстрады, все верхние и нижние украшения, лампады, подсвечники, изображения святых – все из серебра. Венцы на Богоматери и на Иисусе, которого она держит в руках, украшены множеством самых редких драгоценных каменьев, равно как и ризы. Самый огромный монастырь здесь Св. Франциска, но мы не ходили его смотреть, потому что, кроме величины, он ничего примечательного не имеет. Мы хотели видеть женские монастыри, но нам сказали, что туда вход всем мужчинам строго запрещен. В Лиме мужских и женских монастырей не менее, как и во всяком другом испанском городе одной с ним величины.

После монастырей ходили мы смотреть реку Римак, текущую через город, недалеко от вицеройского дворца и подле самого монастыря, принадлежавшего иезуитам. Река очень не широка: не более, я думаю, 50 сажен, но чрезвычайно быстра; через нее сделан нарядный каменный мост.

Обедали мы у Абадиа. В звании первого фактора Филиппинской компании живет он с прочими ее служителями в весьма большом доме, ей принадлежащем. Каждый из них имеет свои особенные комнаты, но все пользуются общим столом, который сегодня был очень недурен и, что удивительно, противу испанского вкуса: ни в одном блюде не было чесноку.

В 5 часов вечера мы поехали из Лимы и едва, на тощих конях, дотащились до Каллао и уже вечером поздно приехали на шлюп. Тут я узнал, что некоторые из тех господ, с которыми я познакомился у вицероя, приезжали посетить меня.

Февраля 14-го в 8-м часу утра я с некоторыми из наших офицеров и гардемаринов отправился в Лиму смотреть артиллерийский арсенал и монетный двор, которые, по приказанию вицероя, должно было нам сегодня показать. Приехали мы прямо к Абадиа, с которым я сначала пошел к вицерою, чтоб ему откланяться и благодарить за его хорошее к нам расположение. Однако ж он не хотел сегодня со мною прощаться и уговорил меня, чтоб я в субботу (16-го числа) приехал к нему обедать запросто в семейном кругу.

После осматривали мы арсенал и монетный двор: оба сии заведения, в сравнении с европейскими, заслуживают весьма мало внимания. В арсенале находятся и казармы артиллерийских служителей; в них довольно чисто и опрятно; но это все было приготовлено. Офицеры в богатых парадных мундирах, солдаты в чистом платье, по казармам все уложено и вычищено – все сие ясно показывало, что велено было приготовиться, чтоб нас принять. Впрочем, маленький литейный завод, на котором льют мортиры и пушки из меди, привозимой из Хили; оружейная, где починивают старые ружья и приделывают замки и ложи к стволам, привозимым из Европы; рабочая, где делают лафеты из некоего рода здешнего весьма крепкого дерева; литейная пуль и другие маленькие заведения – вот все, что составляет существенное достоинство лимского арсенала, а остальное ничего не значит. Орудий больших и мелкого, как огнестрельного, так и ручного, оружия очень мало. Достойною замечания, а может быть, и подражания показалась мне зала, где преподаются артиллерийские науки; в ней на стенах развешаны большие планы и профили почти всех фортификационных и артиллерийских предметов в соразмерной величине, так что учащийся, куда ни взглянет, везде видит что-нибудь, до его службы касающееся, и столь явственно, что получит, конечно, какое-нибудь впечатление.

Монетный дом достопамятен только по множеству миллионов золота и серебра, чрез него из Америки в Европу перешедших. Прежде выливание слитков, вытягивание оных, резьба и пр. производились посредством деревянных колес, грубо устроенных; ныне же употребляются литые машины, деланные в Англии; старые остались целы, хотя без употребления. Завод действует водою. Особенно замечательно в нем то, что серебро в больших и малых кусках везде разбросано, и кажется, никто не думает, чтоб золотник оного мог быть украден. Это не то, что в Европе, где ноги надобно оскоблить при выходе. Мастеровые и работники на монетном дворе негры, кроме надзирателей, которые все белые.

Ныне каждый день вырабатывают на нем 10 200 пиастров, но не всегда бывает серебра достаточно, потому что самые богатейшие рудокопни потопило водою, и недавно только привезли из Англии паровые машины для осушивания оных. Казначейство также пусто; в нем уже нет тех миллионов, которые прежде сыпались из него в Европу. Испанцы рассказывают, что прежде они так мало дорожили серебром и так не берегли его, что однажды отправили в Европу на одном фрегате 10 миллионов пиастров: в других государствах с такою суммою послали бы целую эскадру.

16 февраля, в 9 часов утра, отправился я в Лиму за город смотреть пантеон – здесь так называется городское кладбище. Здание и место сами по себе ни в каком отношении ничего не значащие; но испанцы удивляются оному и показывают иностранцам за нечто редкое и необыкновенное. Пантеон сей состоит в круглом здании весьма посредственной вышины и обширности, с двумя небольшими флангами; над срединою здания маленький купол, под коим стоит катафалк самой простой работы; а на оном стеклянный гроб, в коем лежит восковое, очень неискусно сделанное изображение Христа Спасителя. На плафоне купола написана картина посредственной работы, представляющая ангелов, херувимов и серафимов, парящих в разных видах. При сем здании находится пространное место, окруженное высокою оградою. Место это есть общее городское кладбище, на котором нет, однако ж, никаких памятников, ни надгробных камней, как то в других местах бывает. Для погребения людей достаточных, которые в состоянии заплатить 200 пиастров за место, сложены кирпичные стены по нескольку сажен в длину, футов до семи в вышину и столько же в толщину. В стенах сих сделаны в три ряда пустые места, снаружи подобные печным устьям и почти во всю толщину стены, величиною же в отверстии так, чтоб гроб мог войти. Поставив в такое место гроб, закладывают отверстие кирпичом и замазывают глиною; иногда делают надпись или эпитафию; но гораздо чаще ставят нумер, по которому всегда можно в книге приискать, кто тут погребен. Когда места во всех стенах наполнятся, то давно погребенных вынимают и кости их кладут в общую могилу, а места остаются для новых покойников. Бедных же людей зарывают просто в землю.

Недалеко от кладбища есть пороховой завод, который мы весь осматривали; он принадлежит одному частному человеку, сделавшему договор с правительством поставлять порох в казну по известным ценам. Вся работа на сем заводе производится водою, и, кажется, все в нем весьма хорошо устроено и работа идет успешно. Пороху на нем каждый год делается 10 тысяч квинталей (от 25 до 30 тысяч пудов). Вицерой сказывал, что здешний порох не уступает добротою английскому и что во время нашествия французов на Испанию отправлено его туда из Лимы 12 тысяч квинталей. Серу на сей завод привозят из Хили, а селитру делают недалеко отсюда. Замечательна мне показалась неосторожность испанцев: там, где порох мелется в зерна и полируется и где он просушивается, пол выкладен камнем, по коему валяются мелкие камешки, легко могущие, ударившись между собою от движения ходящих по заводу, дать огонь и поднять все огромное и многих тысяч стоящее заведение в один миг на воздух.

Обедал я сегодня, по прежнему предложению, у вицероя, хотя он сам был болен и не выходил к столу. Вицеройша нас угощала за семейным столом; посторонних было мало. Вицеройша, именем своего супруга, вручила мне в подарок трость, сделанную из черепаховой кости с золотыми набалдашником и наконечником, и просила принять ее в память моего здесь пребывания и знакомства с ними.

Вечером, в 6-м часу, возвратись на шлюп, нашел я, что почти все нужные нам к походу вещи доставлены и остановки к отправлению в путь никакой не последует.

Февраля 17-го с восхождением солнца стали мы готовиться к походу. Между тем послал я офицера к капитану над портом и к коменданту поблагодарить за хороший прием и ласки, от них нам оказанные. Притом велел с комендантом объясниться о салюте: он сказал, что будет отвечать равным числом выстрелов. Около половины дня приехал Абадиа с некоторыми из своих приятелей и купцы, ставившие нам разные вещи, с своими счетами. С сими господами мы часа два рассчитывались и расплачивались; наконец, в 3-м часу пополудни приятели наши, испанцы, нас оставили, и мы тотчас снялись с якоря и пошли с рейда. Тогда я салютовал крепости семью пушечными выстрелами, на которые, однако ж, крепость не отвечала, а с испанского фрегата выпалили из трех пушек. Видев, что крепость не отвечает, я воротился на рейд и послал офицера сказать коменданту, что мы ожидаем салюта. Коль скоро офицер объявил ему, за чем он прислан, то с крепости тотчас отвечали нам семью же выстрелами, и офицер, возвратясь, объявил, что комендант много извинялся и жалел, что задержал нас: виною сему доставлял он морского начальника, который взял на себя возвратить нам салют. Узнав теперь, что этот дерзкий испанец, командир фрегата, нам отвечал тремя выстрелами, я велел выпалить из трех пушек, в знак, что отвечаю на его салют. Разделавшись таким образом с испанцами в сем пустом, впрочем, необходимом деле, в 5-м часу пошли мы в путь.