Бунт Стеньки Разина

Казаки

В истории России, как и в истории Польши, происхождение казаков представляет одну из самых темных проблем. Эти банды, как на Дону, так и на Днепре, решительно не признававшие политическую, социальную и экономическую дисциплину соседних государств, от которых они номинально зависели, подчиняясь довольно сильной автономной организации, некоторое время считались остатками более или менее автономных общин древней России. И вот каким образом.

От девятого и до начала четырнадцатого века, в так называемый удельно-вечевой период, славянские групповые единицы, представлявшие политическое единство под властью княжеской фамилии, состояли из трех элементов: коммуны (общины), спутников князя (дружины) и верховной власти. Коммуна представляла собою местный, славянский элемент, характеристическими чертами которого являлось равноправие всех ее членов, общее решение всех вопросов внешнего или внутреннего порядка и административная и юридическая автономия. Дружинники являлись иностранным, пришлым элементом, основывавшим свои права на силе и пытавшимся установить противоположный порядок вещей. Отсюда постоянная борьба, в которую вмешивался третий элемент, желая эксплуатировать раздоры двух других в своих интересах.

Распадение государства, основанного в Киеве, присоединение в четырнадцатом веке юго-западной Руси к Литве и полное слияние ее в пятнадцатом веке с Польшей должны были по этой гипотезе перевернуть до основания все установленные отношения. Древние дружинники князя постепенно слились вначале с русскою аристократией (боярами), потом с польским дворянством (шляхтою), в то время как доведенные до уровня плебса (посольство) общины не сохранили ничего из своих привилегий. Местами, однако, там, где русская или польская знать медлила укрепиться и захватить в свои руки землю, так, чтобы господствовать над ними, древние общины могли сохраниться, приняв под влиянием местных условий военный характер.

В конце пятнадцатого или в начале шестнадцатого века, представители новой аристократии русской или польской, находясь в конфликте с этим постоянно живучим элементом, заключили с ним договоры и стремились соединиться связями, подобными тем, которые объединяли древних дружинников с древними русскими князьями. Вот почему на Днепре первые известные казацкие гетманы были все вельможи: Лянскоронские, Вишневецкие, Ружинские, затем только уступившие свое место начальникам более скромного происхождения. Но на почве новых политических и социальных отношений, имея своим центром Москву или Краков, эти пережитки старого представляли собою аномалию. Они были обречены на гибель, но стремились еще некоторое время сохранить свое существование и свою оригинальность среди трагической и кровавой борьбы.

Очень авторитетное в свое время положение это теперь уже не имеет защитников. Слово «казак» несомненно иностранного происхождения, хотя попытки этимологов объяснить его корнями татарскими, турецкими или персидскими грешат некоторой фантастичностью. «Cosacorum nomen a Persis seu Turcis oriundum est», говорил уже Гейденштейн. В диалектах северной Турции «казак», кажется, всегда означал собою бродягу и, следовательно, разбойника. Начиная с пятнадцатого века, это название давалось кочевым татарам, бродившим по степи, занимавшимся охотою и рыбною ловлею, нападавшим на караваны или делавшим набеги на соседние земли Польши и московского государства, с целью добыть пленников для рынка в Константинополе. Сам Кольбер брал оттуда людей для королевских галер. Такой же тип разбойника встречается и теперь в Манчжурии и на берегах Амура между хунхузами. В Индии разбойники на конях также называются обычно «казаками».

Но это еще не все: на Дону, как и на Днепре, первые казаки были, по-видимому, иностранцы. Нигде нельзя было найти ни малейшего следа древних сельских учреждений, которые бы служили основанием для этих воинственных общин шестнадцатого и семнадцатого веков. Как и в вопросе о самом «мире» прямое происхождение от древнего веча является для этих позднейших формаций мифом, несогласным с действительностью. Коммунистический дух древней России мог воскреснуть в этих группировках, но происхождение их было иное.

В Великорусии, как и в Малороссии, казак являлся сначала на положении эмигранта, авантюриста, стремящегося добыть себе средства к жизни вне условий нормального существования. Он охотник, рыболов, но чаще всего бандит и солдат по необходимости. Но он, прежде всего, и по существу своему бродяга. Только с течением времени казак становится оседлым и колонизирует степь, все продолжая сохранять свою первобытную организацию в виде какой-то военной артели. И только тогда зарождается земледелие вокруг деревень и домов (слободы, хутора), которые он начинает увеличивать. Но и тогда еще этот полуобращенный бродяга еще довольно плохой поселенец и более чем посредственный земледелец. Среди населения различного происхождения, которое кончает тем, что оспаривает у него владение занятой им таким образом землею, он отличается, по словам одной старой думы, грубостью и дикостью своих нравов. «Дом его можно отличить среди сотен других. Он не покрыт соломою, не вымазан чисто известью и не снабжен для удобства сараем. Жена его не похожа на других женщин своей местности: она ходит босая даже зимою, носит воду в поломанном кувшине и поит своих детей из деревянного ковша».

В России, как и в Польше, казачество, являлось, по-видимому, в аналогичных, хотя абсолютно не тождественных условиях, продуктом вековой борьбы двух противоположных принципов: духа политического единства и индивидуальной или коллективной независимости. Прямым его источником явилась слишком большая угнетаемость, политическая или экономическая, подданных обеих соперничающих империй. После того как гибкий и слабый режим уделов уступил в России место самодержавной системе, а в Польше олигархическому управлению шляхты, отщепенцы как одной, так и другой дисциплины стали искать себе убежище в юго-западных степях и, встретив там других эмигрантов татарского или турецкого происхождения, восприняли их нравы и заимствовали от них их военное название.

Группируясь, эти, находившиеся вне закона, пришельцы, естественно, воспроизвели в своей организации некоторые черты древних местных коммун, отвечавших их вкусам: сборища и круги для обсуждения общих дел, равенство, выборное управление. Но то были заимствования более механические, чем сознательные, в которых не было намека на какое-либо сознательное самоуправление, никаких намеков на возможность развития этого принципа в будущем. Образ жизни, заимствованный этими имитаторами, и неизбежное соприкосновение их с элементами, по существу своему антисоциальными, представляли уже сами по себе непреоборимое препятствие для такой эволюции.

Освобожденный от стеснений, которые были для него невыносимы, побережный казак с Дона, нижней Волги или Днепра, мечтал только о том, чтобы возможно шире использовать добытую им свободу. У него не являлось мысли завести хозяйство на занятых местах для нужд и удобств культурной жизни. И обращенные в лагери учреждения эти остались звериными логовищами.

Если какой-либо традиционный идеал и утверждался там, то скорее это уже был идеал других пришельцев – варягов, которые посеяли первые в мирной Славянской земле яд разбойничества, геройского, но дикого. С этой точки зрения казачество может быть рассматриваемо, как одно из воплощений норманнской победы, и действительно, только там на славянской земле, где она имела место, находим мы это единственное во всей истории мира явление.

Первыми казаками в России были Рюрик, Дир и Олег, указавшие дорогу в Константинополь будущим стяжателям богатой добычи.

В разное время и в разных местах явление это принимало различные формы. Эксцентрический поток, разливавший по отдаленной степи ежегодный контингент всевозможных недовольных лиц, не был собственно единственной причиной этого явления. В тех государствах, для которых он служил своего рода фонтанелью, возникло другое движение, придавшее казачеству совершенно другой вид. В Литве татары-кипчаки Золотой Орды ввели казаков в качестве свободных сотоварищей, следовавших за крупными вельможами сверх их обыкновенной клиентуры, образовавшейся из бояр низшего ранга. Они позже согласились нести службу по «казацкому образцу» и таким образом образовался местный тип туземных казаков, который уже в шестнадцатом веке путем процесса, развития которого мы не могли бы проследить, образовал в литовском организме национальный литовско-русский элемент.

Возможно, что первая казачья стоянка у Черкасс, на нижнем Днепре, и была подобного происхождения. Став твердою ногою в шестнадцатом веке в этой местности, литовец Витовт и его наследники должны были действительно поселить в этих условиях своих татарских слуг. Но в этой среде, столь различной в этническом и социальном отношении, географически более близкой татарским стоянкам в Крыму, этот тип не преминул измениться, возвратившись к своему первоначальному виду. Тем более что в этой местности были уже другие казаки, совсем не прирученные.

В польской Украйне, казак, в качестве социальной группы, является позже, чем в других местах, только к концу пятнадцатого века; но в качестве этнического элемента и по образу жизни казачество должно было существовать в этих степях веками. Эпоха Рюрика завещала его литовской эре, сохранив за ним вид кочевого населения, живущего охотою, рыбною ловлею и разбоем.

На деле украинские казаки конца пятнадцатого века были только развившимся потомством очень древних этнических элементов, вероятно туранского происхождения. Принимаемые на службу целыми бандами в крепких замках некоторых вельмож, они стараются аффектировать, характер своих литовских сородичей, но стремятся освободиться от этой зависимости. С начала шестнадцатого века они все более и более освобождаются от всякой юридической зависимости и предаются все более и более грабежам. Это превращение между тем не является однообразным на всем пространстве обширной территории, где оно происходило. На севере, с прогрессом колонизации, образовавшийся таким образом тип имеет тенденцию исчезнуть, уничтожаемый, или всасываемый постепенно, как элемент антисоциальный. Далее на юг, эти организации сохраняются, их терпят, даже благоволят к ним на всякий случай, как к элементу колонизаторскому. Они укрепляются в этой области и создают там обширные колонии на основании военного права.

Еще дальше на юг, у нижнего течения Днепра, они быстро обращаются в страшную воинственную силу. Польские власти поощряют их развитие в промежуточной области, думая этим заставить их себе повиноваться; но эти попытка подчинения вызывают новый отлив эмиграции к югу, где «казачье войско Нижа» таким образом усиливается.

Подобная же эволюция замечается и в московской Украйне.