Где хранится христианское наследие?

Уже в средневековой европейской культуре возник своеобразный спор о том, как и где хранится христианское наследие: в пространстве схоластического знания или в недрах низовой народной мистики? По-видимому, это различие схоластики и мистики является архетипическим для христианства и пронизывает всю его земную историю. Оно напрямую затрагивает и различие западного и восточного (православного) христианства.

Исихазм как доминанта восточного христианства стал основой апофатического богословия, являющегося по природе своей мистическим, в отличие от западного богословия, тяготеющего и кафатическому принципу, а, следовательно, к схоластическому дискурсу о Божественной субстанции и ее акциденцике.

Исихастская традиция "священнобезмолвия" ориентирует верующего не на мобилизацию аналитических способностей, умствующего богословия, а на раскрытие потенциала горячего человеческого сердца. По "умным" критериям проницательности и образованности почти фатально получается, что удачливые и продвинутые по земным меркам имеют больше шансов и по меркам божественным. По "сердечным" критериям исихазма преимущества в образованности и в словесной оснащенности, которыми отличается "крикливое меньшинство" ровным счетом ничего не значат. Богопричастность совершается посредством экстатического выхода за пределы объединенного мировосприятия со всеми его социальными и бытовыми "логиками".

Первым наиболее ярким самовыражением восточнохристианского этоса стали "Ареонагики" Псевдо-Дионисия. В них прямо различается эссенционистский и энергетийный подходы к проблеме человеческой богопричастности. В своей неотмирной сущности Бог целиком трансцендентен, потусторонен: "...троичную, равную в божестве и добре Единицу... ни сказать, ни помыслить невозможно"13.

Но это не означает, что Бог - герметическая сущность, замкнутая в самой себе. Он изливает на мир свои благодатные энергии, которые имеют особую природу в них нет ничего "натурального", действующей в духе автоматизма естественных физических законов. Для приобщения к этим энергиям, человек сам, из своего жаждущего правды сердца должен излить ответную энергию.

Словом, речь идет о том, что способно рождаться и существовать в особом поле напряженного диалога между Богом, изливающим свои энергии, и верующим, свободным открываться ему душевно,- или закрыться и отмолчаться. В Божественной Благодати сливаются воедино Истина, Добро и Красота, ибо истина здесь является чарующей, внушающей нам восхищение, и одновременно активизирующей наше моральное сознание, нравственную способность.

Ницше, выступающий критиком христианской морали, сетует на это ее качество - способность не просто логически убеждать и наставлять нас, в духе методически строгой педагогики, но возбуждать в нас род духовного воодушевления и вдохновения. "Но мораль владеет не только всякого рода средствами устрашения, чтобы сдержать критические руки; ее безопасность заключается еще более в некотором искусстве очаровывать, которым она владеет вполне, - она умеет "вдохновлять"14.

Словом, речь идет о Божественном эросе, - "единотворящей, соединяющей и особым образом смешивающей в Прекрасном и Добром силе, ради прекрасного и добра возникшей, от Прекрасного и Добра исходящей и содержащей явления одного порядка во взаимосвязи друг с другом"15.

Ясно, что приобщение к такой силе со стороны человеческой души требует ответного эроса - напряжения пламенной любви. Почему этот тип эроса скорее всего иссякает в привилегированных группах и слоях? Что именно остужает их сознание? Почему фатально возрастает их глухота, их неспособность откликнуться и узнать таинственное "второе измерение" нашего бытия? Или, другими словами, почему для приобщения к этому "второму измерению" требуется решимость порвать с логикой земного успеха, с конвенциями и предписаниями града земного?

Должно быть, в вещах, служащих земным удобством и земному могуществу, проявляется загадочное убывание священного эроса - они остужают нашу душу и делают ее бесчувственной ко второму измерению. В свое время европейская наука, прежде чем заставить природную материю служить простым техническим средством удовлетворения наших телесных нужд, умертвила ее, наделив статусом неживого тела, подчиненного точным законам механики. Так были созданы гигантские мегамашины промышленного общества, превратившие всю природу в отрабатываемое сырье. Может быть, по тому же принципу действуют и мегамашины социального порядка? Для того чтобы сделать человека управляемым и функционально эффективным, они убивают в нем душу - пленницу земного бытия, не способную в нем успокоиться?

Великие христианские мистики, и на Востоке и на Западе, не доверяли церкви как социальному институту, действующему по законам града земного и искали путей ухода из него. Речь шла не только о пустыне, как антиподе шумного града, но и о пребывании в стане отверженных, в которых мистики узревали черты страдающего распятого Христа. "Показательно... что Франциск Ассизский, действительно желавший жить как Христос, не только смешался с толпой отверженных, но хотел стать лишь одним из них - нищим, чужестранцем, "скоморохом Господа", как он сам себе называл"16.

Этот же путь избрали святой Доминик на Западе и Нил Сорский на православном Востоке. Иными словами, схоластическое богословие зримо разделяет Восток и Запад, мистическое богословие, основанное на экстазах сострадательного, ранимого, нравственно впечатлительного сознания, их объединяет. Существуют документальные свидетельства того, что западноевропейская христианская мистика питалась из православных источников - от Ефрема Сирина, Григория Нисского и Псевдо-Дионисия Ареопагита до Григория Паламы17.

Настоящей загадкой христианского мистицизма является не то, что он узревает черты страдающего Христа не в лицах пресыщенных и властных господ мира сего, а в лике гонимых и отверженных. Такой тип социально детерминированной ассоциации в общем понятен и напрашивается сам собой. Значительно большую загадку представляет собственно энергетийная проблема: почему энергия Божественного эроса, остывая в верхних, элитарных слоях общества и цивилизации, сохраняет свои высокие температуры в низших слоях, отмеченных знаком отверженности? Легче всего - и это вписывается в определенную парадигму европейского мышления - истолковать саму низовую энергию в языческом духе и объяснить ее тем, что простой человек менее испорчен цивилизацией, ближе к природе с ее блаженной непосредственностью и спонтанностью. Этот руссоистский вариант энергетийной гипотезы сегодня существенно обесценен тем, что современные верхи присвоили руссоистский проект, прямо заявив о себе как о людях естественного инстинкта, который они уже имеют смелость не прятать. Впрочем, истолкование инстинкта как привилегии сильных и властных было дано уже Ф. Ницше. Ницшеанский эрос альтернативен христианскому: в нем проявляет себя буйство предельно эгоистической чувственности, но не трепет отзывчивого и сострадательного христианского сердца.

Секрет христианской энергетики совсем в другом - в пробуждении деятельного сострадательного сердца, питаемого какими-то таинственными источниками энергии. Для того, чтобы открыть их, понадобилось открытие той стороны лика Господня, которая долгое время была скрытой в средневековой христианской традиции.

До пробуждения мистических движений XII-XIII веков в Европе Господь был повернут к верующим ликом сурового судьи и всемогущего царя. Здесь перед нами - Христос Апокалипсиса, готовый в любую минуту прервать грешную историю земного мира. Как пишет по этому поводу наш комментатор Апокалипсиса Сергий Булгаков, "образ обоюдоострого мяча, исходящего из уст Христа, может относиться к силе слова Его как проповедующего и судящего в истине, но это же выражает и Его царское могущество и воцарение в мире. Подобный образ в точности, конечно, отсутствует в Евангелии, он трудно сочетается с образом "кроткого и смиренного сердцем" Христа, и, однако, одно с другим соединено и взаимно содержится..."18

Эта внутренняя подвижность и сложность образа Господня отражает, говоря светским языком, диалектику христианства, включающего и Ветхий и Новый заветы, несмотря на очевидное различие их интенций. Здесь сокрыт какой-то провиденциальный смысл: в истории мира бывает затребован и Христос Судия, карающий мечом, и Христос Кроткий и Милосердный, подающий надежду и самым грешным.

До пробуждения мистического сознания, связанного с народным мироощущением, народным чувствованием христианства, преобладала ветхозаветная установка восприятия Господа как Судьи.

Исихасты православного Востока, а вслед за ними (и не без их влияния) мистики христианского Запада открыли верующим до поры до времени спрятанный в тень лик Христа милосердного, внушающего не страх, но любовь. И произошло чудо: оказалось, что энергетика Страха Господня не идет ни в какое сравнение с энергетикой Его Любви. Здесь открывается не только качественно новая парадигма мировосприятия, но и новая парадигма земного домостроительства, социальной организации и управления.

Домостроительство, основанное на страхе и немой покорности подавляет и отчуждает хранящуюся в христианском сердце специфическую энергию космический огонь, преобразованный в духовное воодушевление. Там, где подавлено это внутреннее воодушевление, остаются не учреждения, о остовы учреждений, не живые практики, а их бюрократические имитации. Можно смело сказать: христианская мистика открыла колоссальные источники духовной энергии человечества, открыв ему Христа как Небесного жениха христианской души, с равной силой и любящего и ждущего ее ответной любви. Христианская мистика открыла Божественный эрос и описала его в необычайно смелых для своего времени "сублимирующих" образах, пробуждающих неповторимо страстный, личностно подлинный ответ.

Наше время заново сталкивает эти две Божиих ипостаси: ту, что олицетворяет его "судебную" инстанцию, сурово и беспощадно спрашивающую с человека, и ту, что дает милосердие, надежду, благодать. Таинственная смычка двух традиций - протестантского "непреклонного осуждения" бедности и неприспособленности (как свидетельства непростительной нерадивости) и иудаистского законничества дает новый господский образ мира, повернутого спиной к слабым и неприкаянным.

И главным, последним форпостом этих неприкаянных считается Россия. Глобалисты - западники подписали ей беспощадный приговор. "...Русская душа по-прежнему больна коллективизмом, отягощенным всеми призраками вырождения... Правы те, кто призывают исходить из антропологического реализма! Наш национальный характер в сегодняшнем его состоянии, отягощенном деформациями последних семи десятилетий, плохо совместим с запросами цивилизованной ойкумены"19.

Или вот еще откровеннее: "Главное конкретное содержание этого "тектонического" сдвига (имеются в виду нынешние "реформы".- А. П.) заключается в замене традиционно российских форм жизни, на протяжении многих столетий (а не только 70 послеоктябрьских лет!), базирующихся на феодальном холопстве и рабстве, некими качественно новыми формами, фундамент которых - свободная личность и которые в современном мире связываются с понятием евро-американской цивилизации. Это означает, что, имея в виду данные процессы, мы должны говорить о разрыве России не только с идеологией и практикой коммунизма (тоталитаризма), но и русизмом вообще, русизмом как таковым..."20

Перед нами, как видим, откровенно расистский приговор России и русскому народу, основанный на фаталистических презумпциях "телесного" детерминизма. Христианство интерпретирует статус всего телесного, в том числе человеческого тела в качестве сосуда, способного вмещать качественно разное содержание. Наши человеческие характеристики не предопределены нашей телесно-антропологической конструкцией, каждый из нас волен, не зависимо от морфологических признаков, пасть до зверского состояния или возвыситься до ангельского. Как говорит Климент Александрийский, "не тело и не плотская душа - грех, а свободное непослушание человека Богу"21.

Классическая теория прогресса наследует эту христианскую презумпцию: прогресс универсален, равно доступен всем культурам и расам, ибо отсталость - продукт в принципе преобразуемых условий, а не фатальная характеристика тех или иных человеческих типов. И вот теперь, в результате вынесения за скобки собственно христианской, новозаветной традиции, Запад склоняется к новому расизму, а туземные западники, почувствовавшие себя глобалистами, спешат откреститься от окружающей их национальной среды как среды прокаженных.