История в историях

Цесаревич и масоны

Особую подозрительность Екатерины в последние годы жизни вызывала в этом смысле связь Павла с масонами.

В первые пятнадцать – двадцать лет своего царствования она относилась к масонским ложам, возникшим в России еще в 30–40-х годах XVIII в., если не благожелательно, то достаточно терпимо. Правда, Екатерина с ее «вольтерьянством» и ясным практическим умом не могла всерьез воспринимать туманный мистицизм, средневековую обрядность и всякого рода таинства «вольных каменщиков». По словам Н.М. Карамзина, императрица «сперва только шутила над заблуждением умов и писала комедии, чтобы осмеивать оное».

Однако под этим благодушно-презрительным покровом масонство получило на русской почве значительное распространение, прежде всего в столицах, но отчасти и в провинции. К концу 1770-х годов масонскими ложами различных систем были охвачены широкие слои дворянства. По наблюдению известного историка, знатока русского масонства Г.В. Вернадского, к этому времени «оставалось, вероятно, не много дворянских фамилий, у которых не было бы в масонской ложе близких родственников». Масонское братство включало в себя немало выходцев из родовитой и титулованной аристократии, близких ко двору сановников, крупных чиновников, военных, дипломатов, ученых, артистов, литераторов и т. д., но уже тогда в масонской среде были заметны и фигуры разночинцев, купцов и даже священников. При всей идейной, структурной и социокультурной разнородности масонские ложи этой эпохи сходились на неприятии, с одной стороны, рационализма и атеизма французской материалистической философии, а с другой – ортодоксального православия с его зависимой от государства церковной организацией. Масонство было в этом отношении выражением внецерковной религиозности, являясь не богоцентричным, а человекоцентричным вероучением. Его адепты стремились к преодолению сословно-кастовых и национальных перегородок между людьми, к созиданию свободного от пороков общественного устройства человека посредством нравственного совершенствования, самоочищения, самопознания и широчайшего просвещения на пути обретения идеалов истинного христианства. По меткому определению П.Н. Милюкова, масонство второй половины XVIII в. – это «толстовство своего времени».

Неудивительно, что масонские ложи стали прибежищем для лучшей части тогдашней интеллигенции, для всех духовностраждущих, критически настроенных к официальной идеологии и злоупотреблениям политики Екатерины II и ее администрации, к аморализму ее бытового и государственного поведения.

С начала 1780-х гг. масонское движение в России перемещается в Москву и сосредотачивается вокруг замечательного русского просветителя – писателя, журналиста, переводчика, книгоиздателя Н.И. Новикова и его единомышленников (И.Г. Шварца, И.В. Лопухина, С.И. Гамалея, И.П. Тургенева и др.). Они составляли руководящее ядро учрежденного как раз в это время в Москве «Ордена розенкрейцеров» – одной из высших степеней в европейском масонстве. Кружок московских мартинистов (это название закрепилось за ними благодаря их приверженности учению французского философа-мистика Л.К. Сен-Мартена, автора нашумевшей книги «О заблуждениях и истине») развернул небывалую до того в России по размаху общественно-просветительскую и филантропическую деятельность через учрежденные ими Дружеское ученое общество, Типографическую компанию, частные масонские типографии и т. д. Московские розенкрейцеры на собственные средства основывали бесплатные больницы, аптеки, школы, общественные библиотеки, издавали газеты, журналы, сотни книг немалыми для того времени тиражами по самым разным отраслям знаний, в том числе и масонскую литературу религиозно-нравоучительного и мистического содержания. Новиковым и его сотрудниками была налажена разветвленная книготорговая сеть, причем не только в Москве и Петербурге, но и во многих провинциальных городах. Ориентируясь на домашнее и школьное образование, впервые в таких масштабах приобщая грамотную русскую публику к систематическому и серьезному чтению, Новиков со своими соратниками на несколько десятилетий вперед двинул дело русского просвещения. Кульминацией общественной активности новиковского кружка явилась помощь сотням голодающих крестьян в неурожайный 1787 г.

К московским мартинистам, к новиковскому «изводу» в масонстве более всего применима характеристика Н.А. Бердяева: «Масонство было у нас в XVIII в. единственным духовно-общественным движением, и в этом отношении значение его было огромно»: оно стало «первой свободной самоорганизацией общества в России, только оно и не было навязано сверху властью». Именно это значение независимой от правительства, открыто действующей и весьма влиятельной общественной силы, своими благотворительными и просветительскими предприятиями бросившей, в сущности, вызов властям, оказалось для Екатерины II совершенно неприемлемым и побудило ее перейти от чисто литературных форм борьбы с мартинистами к более жестким. Тем более что Екатерине хорошо было известно о «несочувствии» московских розенкрейцеров к ней лично и ее правлению, равно как и о тесных их связях с масонскими кругами при шведском и прусском дворах, отношения которых с Россией становились в 1780-х гг. все более напряженными, а порою и просто враждебными.

В литературе иногда преследование императрицей новиковского кружка связывается с началом 1790-х гг. и рассматривается как одно из проявлений реакции екатерининского правительства на события французской революции. Но гонения на московских мартинистов начались задолго до того.

Так, изданный еще в 1782 г. Устав Благочиния запрещал любое не утвержденное законом «общество, товарищество, братство» – мера, явно метившая в масонские ложи. Указами 1784 г. Екатерина пыталась урезать права Новикова на издание ряда книг неугодной ей тематики. В 1785 г. последовал указ императрицы о составлении росписи всех новиковских изданий и ревизии их – с тем, чтобы впредь не появлялись книги, в которых так или иначе затрагивались социально-политические идеи масонов – их «колобродство, нелепые умствования и раскол». Одновременно архиепископу Платону предписывается испытать Новикова в православной вере – это было первым серьезным предостережением ему лично. В 1786 г. императрица повела наступление и на благотворительную деятельность московских мартинистов, повелев взять под административный надзор частные школы и больницы и вообще установить наблюдение за всеми учреждениями новиковского кружка. 27 июля 1787 г. было запрещено в светских типографиях печатать, а в конце года продавать в частных книжных лавках сочинения, так или иначе касавшиеся Церкви и Священного писания. В 1788 г. последовал запрет Екатерины на аренду Новиковым типографии Московского университета, которая с 1779 г. служила базой всех его издательских предприятий, – это уже поставило новиковский кружок на грань разорения. Окончательному же разгрому он был подвергнут, как известно, весной и летом 1792 г., когда Новиков был арестован. Поводом послужило подозрение в издании запретных книг и содержание тайной типографии в его имении Авдотьино. Вместе с ним к следствию были привлечены и другие видные московские мартинисты.

Не следует, однако, думать, что Екатерина II при всем этом руководствовалась одним лишь стремлением задушить кружок московских мартинистов как самостоятельную идейно-общественную силу, не вписывающуюся ни в абсолютистскую систему, ни в официальную церковную идеологию. Дело было также и в том, что императрица не без оснований почувствовала в их умонастроениях и практических действиях нечто для себя, еще более опасное – их притязания на непосредственные сношения с наследником престола, что уже прямо затрагивало «святая святых» ее царствования – ее собственные династические права.

Будучи наследником, великий князь Павел Петрович был весьма популярен среди масонов. Их привлекали и его нравственные качества, еще не деформированные, сложными обстоятельствами его последующей жизни, и некий ореол мученичества, проистекавший из его двусмысленного положения при дворе узурпировавшей престол матери, и его благотворительные усилия по облегчению участи гатчинских крестьян и солдат. «Исправление нравов общества» как один из важнейших пунктов масонской программы естественным образом связывалось с личностью просвещенного государя, который уже одним своим нравственным примером мог, как никто другой, способствовать достижению этой цели. Павел и представлялся московским мартинистам именно такой идеальной фигурой на троне. Свои надежды они поэтому всецело возлагали на то, что цесаревич рано или поздно займет российский престол. Пока же они всячески стремились заручиться его покровительством. Свои ожидания московские мартинисты выражали едва ли не публично. В рукописных сборниках масонов и в их печатных изданиях расходилось немало стихотворных панегириков, обращенных к Павлу. Так, в 1784 г. в одном из журналов новиковского кружка появилась масонская песня (ее авторство приписывалось И.В. Лопухину), недвусмысленно признававшая Павла будущим российским монархом:

И далее следовал припев, как рефрен повторявшийся в других строфах:

Вообще– то в этом или в подобных случаях не было, казалось бы, ничего предосудительного, поскольку Павел являлся официальным наследником престола. Однако при живой, активно действующей и еще весьма далекой от преклонного возраста императрице, овеянной к тому же культом всеобщего почитания, это звучало не просто вызовом, но вопиющей политической бестактностью, болезненно задевавшей ее царственные чувства.

Вместе с тем участники новиковского кружка хотели видеть цесаревича среди своих «братьев»-масонов с тем, чтобы в будущем масонская организация составляла бы священную охрану своего государя, а до того защищала бы цесаревича от угрожавших ему придворных интриг и иных напастей. Ведь перед их взором были уже апробировавшие себя прецеденты «коронованных масонов» – в Стокгольме царствовал приверженец шведского масонства Густав III, а в Пруссии короля-«вольтерянца» Фридриха II сменил на престоле в 1786 г. склонный к мистицизму, ревностный масон-розенкрейцер Фридрих-Вильгельм.

Намерения на этот счет московских масонов были достаточно серьезны. Летом 1782 г. в Вильгельмсбаде состоялся общемасонский конвент, на котором Россия была объявлена VIII (из общего числа IX) провинцией европейского масонства. Когда вскоре в том же 1782 г. руководитель русских розенкрейцеров И.Г. Шварц приступил к организации ее высших органов, то первая по своему значению должность Великого провинциального мастера была оставлена вакантной – для замещения ее цесаревичем Павлом, которого, таким образом, московские розенкрейцеры хотели видеть главой русского масонства. Этот замысел не был реализован, но вопрос о занятии цесаревичем поста Великого мастера обсуждался ими и в последующие годы, по этому поводу они вели переписку со своими прежними наставниками по ордену розенкрейцеров и даже посылали с этой целью в Берлин своих эмиссаров.

Возможно, в какой-то мере с этим связаны контакты новиковского кружка с Павлом через посредство известного архитектора (и розенкрейцера с 1784 г.) В.И. Баженова – давнего и близкого друга цесаревича, участвовавшего позднее в строительстве Михайловского замка, но контакты эти могли иметь под собой и более глубокую политическую подоплеку.

Первая поездка Баженова к Павлу в Петербург была предпринята в конце 1784 – начале 1785 г. для установления более тесных отношений с наследником и, очевидно, для введения его в курс намерений розенкрейцеров. Тем более что Павлу они были уже хорошо известны, в частности, сам Новиков, который свой знаменитый «Опыт словаря русских писателей», выпущенный еще в 1772 г., посвятил цесаревичу – знаменательно, что в год его совершеннолетия, да и позднее подносил ему свои издания. Павел мог многое знать о Новикове и по его давним отношениям с ближайшими к себе людьми. Еще в середине 1770-х гг. Новиков познакомился в Союзной ложе Елагина-Рейхеля с соучеником и любимцем Павла А.Б. Куракиным, завязал тогда же знакомство с Н.И. Паниным и Н.В. Репниным, который впоследствии более тесно сблизился с новиковским кружком.

Павлу был послан тогда с Баженовым ряд важных масонских сочинений религиозно-мистического толка, трактовавших вместе с тем и вопросы государственного характера. По возвращении Баженов, принятый цесаревичем, по его словам, «весьма милостиво», представил Новикову бумагу с подробным изложением бесед с Павлом. Остротой своего содержания она не на шутку напугала Новикова – «не верили всему, что написано», сперва он готов был даже «от страха» ее сжечь и знакомил с ней позднее своих друзей-масонов по сильно отредактированному и сокращенному тексту. Бумага эта давала весьма отчетливое представление об «образе мыслей» наследника и, по всей видимости, содержала в себе его критические высказывания в адрес правления Екатерины II с жалобами на свое опальное при ней положение. Вероятно, она сопровождалась и сочувственными – в духе воззрений новиковского кружка – комментариями самого Баженова. Скорее всего именно об этом эпизоде вспоминал позднее весьма осведомленный по своей близости к масонам Д.П. Рунич (его отец, П.С. Рунич, был знаком с Новиковым и переписывался с ним): «Баженов описывал стеснение, в котором наследник находится».

Вторая его поездка относится к 1787 г., когда он повез Павлу уже лично переданные для него Новиковым масонские книги, которые и на сей раз были «приняты благожелательно», наследник только, видимо обеспокоенный начавшимися гонениями на московских мартинистов, упорно расспрашивал Баженова, нет ли среди них «ничего худого».

Но уже в третью поездку в Петербург, на исходе 1791 -го – начале 1792 г., Павел встретил Баженова с «великим гневом», выразил крайнее недовольство мартинистами, предостерег от общения с ними, запретил даже упоминать о них в своем присутствии.

В связи со сказанным выше возникает естественный вопрос: а был ли сам Павел масоном? В исторической литературе он не раз вызывал споры и до сих пор остается не вполне разъясненным.

Еще первый биограф Павла Д.Ф. Кобеко отвечал на этот вопрос отрицательно, полагая, что хотя наследник и знал о новиковском кружке и других масонских объединениях, но «не был членом ни одной масонской ложи и не посещал масонских собраний». Эта точка зрения получила поддержку и в современной исторической литературе.

С ней, однако, трудно согласиться.

Заметим сперва, что по всему складу своей натуры, моральным устоям и характеру умственных интересов Павел с его глубокой религиозностью, романтическим пристрастием к средневековому рыцарству, душевной экзальтированностью не мог не принимать близко к сердцу духовно-нравственных исканий масонства и мистических настроений его идеологов. Павла могли склонять к тому и рассказы о масонских симпатиях Петра III, во всем подражавшего прусскому королю Фридриху II, двор которого был средоточием масонов. Нельзя сбрасывать со счетов и собственные прусские симпатии Павла, его тесные связи с берлинским двором, где после воцарения Фридриха-Вильгельма масоны-розенкрейцеры занимали исключительное положение, проникали на государственные посты, воздействовали на внешнеполитический курс. Эти связи поддерживались и императрицей Марией Федоровной, имевшей в германских землях влиятельных покровителей, кроме того, ее дядя, герцог Фердинанд Брауншвейгский, стоял во главе прусского масонства, а ее родные братья, генералы на русской службе Фридрих и Людвиг Вюртембергские, тоже были деятельными масонами. Впервые лично познакомиться с прусскими масонами Павел получил возможность еще летом 1776 г., когда, как мы помним, совершил поездку в Берлин в связи с предстоящей женитьбой.

Но особое значение имело в этом смысле непосредственное окружение Павла – почти все его наставники, друзья, политические единомышленники, составлявшие «партию» наследника в ее противоборстве с Екатериной II, были одновременно и виднейшими деятелями масонского движения. В первую очередь здесь должно назвать самого Н.И. Панина – главу этой «партии». В русском масонстве «доновиковского» периода он занимал одно из наиболее заметных мест. Когда в 1776 г. петербургские ложи объединились в одну Великую провинциальную ложу, он получил должность Наместного мастера и вместе с одним из ведущих деятелей раннего русского масонства И.П. Елагиным стал ее руководителем. Близок к масонам был и его брат П.И. Панин. Преданность масонским вероучениям отличала Н.В. Репнина, члена нескольких лож, имевшего контакты и с южнофранцузскими масонами. В 1772 г. всего 21 года от роду был принят при участии Н.И. Панина в масонский орден тамплиеров А.Б. Куракин. Осенью 1776 г. тот же Панин, видимо не без умысла, посоветовал Екатерине II именно А.Б. Куракина отправить в Стокгольм для официального извещения шведского короля о только что состоявшейся женитьбе великого князя. Воспользовавшись этим, руководители петербургских лож поручили ему войти в тайные сношения с главной Стокгольмской ложей и заручиться ее поддержкой для реорганизации по ее образцу, но на самостоятельных началах, русского масонства. Результатом поездки А.Б. Куракина явилось, таким образом, учреждение в России масонских лож шведской системы. Высшие степени в русском масонстве разных систем занимало еще одно, близкое ко двору наследника и пользовавшееся его доверием лицо – обер-прокурор VI Департамента Сената князь Г.П. Гагарин. Сильное духовное влияние на Павла оказывал состоявший при нем с 1777 г. капитан флота масон С.И. Плещеев. В 1788 г. он был командирован в Южную Францию и установил там отношения с самим Сен-Мартеном, став как бы связующим звеном между ним и окружением наследника. В переписке с Сен-Мартеном состоял и Н.В. Репнин. Добавим, наконец, что Репнин и близкий друг Павла еще с юношеских лет А.К. Разумовский были членами Ордена розенкрейцеров.

Впечатляет уже сама плотность в окружении Павла столь крупных и идейно убежденных фигур масонства, несомненно приобщавших наследника к его ценностям. Нельзя не прислушаться к мнению на сей счет такого авторитета в области биографии Павла, как Е.С. Шумигорский: «Граф Никита Панин, бывший членом многих масонских лож, ввел и своего воспитанника, посредством кн. Куракина, в масонский круг, и мало-помалу чтение масонских, мистических книг сделалось любимым чтением Павла Петровича».

Все это делает более чем вероятным предположение ряда историков и о его формальной принадлежности к масонским ложам.

В свое время издатель русского архива, великий знаток потаенной истории России XVIII в. П.И. Бартенев задавался вопросом: «Любопытно было бы узнать, с какого именно времени Павел Петрович поступил в орден фран-масонов», – сам факт формальной его принадлежности к масонству представлялся историку несомненным. Такого же взгляда придерживался и Е.С. Шумигорский, ставивший перед собой тот же вопрос: «Когда именно вступил Павел Петрович в общество масонов, с точностью сказать нельзя, но, во всяком случае, не позднее 1782 года». К 1781–1782 гг. относил принятие Павла в масоны и Я.Л. Барсков, отметивший, что об этом было известно «еще в XVIII веке, по слухам, но без доказательств». Ходячая молва того времени была действительно полна слухами по сему поводу, расхождения касались только времени и места посвящения великого князя в масоны.

Так, по одной из версий, Павел был принят в масоны во время своего первого заграничного путешествия – в Пруссии в 1776 году.

По другой, Павел был посвящен в масоны принцем Генрихом Прусским в том же 1776 г. в Петербурге.

По третьей версии, Павла принял в масоны шведский король Густав III во время своего торжественного пребывания в Петербурге летом 1777 г.

По четвертой версии, согласно документам Особенной канцелярии Министерства полиции, «цесаревич Павел Петрович был келейно принят в масоны сенатором И.П. Елагиным в собственном доме, в присутствии графа Панина» (речь шла здесь, скорее всего о Великой провинциальной ложе в Петербурге). «Граф Панин, – вспоминал в данной связи Н.А. Саблуков, – состоял членом нескольких масонских лож, и великий князь был также введен в них». Участие Н.И. Панина в посвящении Павла в масоны было отмечено в поэтическом творчестве масонов. В одном из их рукописных сборников было записано стихотворение со следующей строфой:

Носилась молва о посредничестве в обращении Павла I в масоны вместе с Н.И. Паниным и князя А.Б. Куракина. Е.С. Шумигорский, полагавший эту версию наиболее правдоподобной, относил посвящение Елагиным Павла в масоны к промежутку времени между серединой 1777-го и 1799 г.

Наконец, по пятой версии, вступление Павла в масоны состоялось в ходе путешествия великокняжеской четы за границу в 1781 -1782 гг. По преданию, в Вене он посещал заседание одной из лож и, видимо, уже в южногерманских землях произошло его посвящение. Незадолго до этого главный агент берлинских масонов в Петербурге барон Г.Я. Шредер записал в своем дневнике мнение своего руководства «о великом князе»: «мы можем принять его (в розенкрейцеры) без опасений за будущее». О причастности Павла к Ордену тогда же, в 1782 г., велась переписка между И.Г. Шварцем и берлинскими розенкрейцерами. Любопытно, что и по этой версии свою роль во вступлении Павла в масоны сыграл все тот же А.Б. Куракин. В документах следствия по делу Новикова сохранилась записка, где со ссылкой на переписку московских и берлинских масонов указано, что «он, Куракин, употреблен был инструментом по приведению вел. кн. в братство».

Напомним, что путешествие Павла за границу обострило и без того натянутые его отношения с матерью, когда негодование императрицы вызвала критика Павлом при европейских дворах ее правления и всплывшее на поверхность дело П.А. Бибикова, вследствие которого сопровождавший Павла А.Б. Куракин был отправлен в бессрочную ссылку в свои саратовские имения (его вернуло оттуда только воцарение Павла). В свете масонской окраски заграничного путешествия становится гораздо яснее, почему Екатерина II обрекла его на столь суровую опалу, равно как и то, почему она так упорно отказывалась, вопреки настояниям Н.И. Панина, включить в маршрут путешествия посещение великокняжеской четой Берлина – и не только по внешнеполитическим соображениям, но и потому, как теперь проясняется, что этот рассадник розенкрейцерства представлялся ей очагом тайных масонских влияний на Павла.

Через призму скрытой, но Екатерине II, безусловно, известной масонской подоплеки заграничного путешествия мы можем лучше понять, почему после возвращения Павла из-за границы она все более отстраняла его от себя и постаралась в 1782–1783 гг. ослабить позиции панинской партии. Уволенного незадолго до того в отставку Н.И. Панина разбил удар, после которого он уже не оправился и через полгода умер. Помимо А.Б. Куракина был отдален от Павла и Н.В. Репнин, отосланный губернатором во Псков. Удален из столицы был и С.И. Плещеев, вместе с А.Б. Куракиным сопровождавший наследника в заграничном путешествии.

Примечательна сама множественность рассмотренных нами версий. Взятые в целом, они, однако, не имеют взаимоисключающего характера, а могут отражать некоторые реальные черты масонской биографии Павла. Дело в том, что по масонскому канону того времени допускалось членство одного лица в разные периоды его жизни в различных ложах, то есть последовательный переход из одной ложи в другую, и таких случаев в практике русского масонства второй половины XVIII – начала XIX в. было достаточно много. Не поощрялось только пребывание какого-то одного лица одновременно в ложах разных систем, но к Павлу, судя по вышеприведенным версиям, такого упрека предъявить было нельзя.

Подтверждением того, что Павел действительно был масоном, может служить и тот уже отмеченный выше факт, что при формировании в 1782– 1783 гг. высших органов Провинциальной российской ложи И.Г. Шварц намеревался должность Великого Мастера оставить вакантной для великого князя Павла Петровича. Но не будь он к тому времени уже посвящен в масонство, такое намерение вообще не могло бы иметь места, ибо по всем установлениям «вольных каменщиков» любая должность в масонской иерархии занималась, естественно, лишь членами масонского ордена, без каких бы то ни было исключений, в том числе и для царствующих особ. Любопытно, что присутствующие при этом видные масонские мартинисты считали формальную принадлежность Павла к масонству само собою разумеющейся. Отвечая на вопрос следствия по делу мартинистов в 1792 г., каким образом они «заботились изловить» в свои «сети» «известную особу» (так на следствии камуфлировалось нежелательное для разглашения в таком контексте имя цесаревича), Н.Н. Трубецкой заметил, что согласился на предложение Шварца только потому, что предполагал, что «сия особа принята в чужих краях в масоны».)

Недаром на некоторых из сохранившихся портретов Павла он представлен в орденском одеянии и с масонской атрибутикой. На одном из них, в частности, Павел держит в правой руке золотой треугольник с изображением богини правосудия и справедливости Астреи, особо почитаемой масонами, – в ее честь в Петербурге в 1775 г. была основана одноименная ложа, слившаяся затем с Великой провинциальной ложей, в которую, по преданию, был принят и Павел.

Столь далеко зашедшие масонские отношения Павла, в основе которых лежали, как мы видим, надежды новиковского кружка розенкрейцеров на занятие им российского престола, тесно переплелись, таким образом, с попытками придворной оппозиции, панинской «партии» оспорить права Екатерины II на трон, притом что сама эта оппозиция оказывалась насквозь масонской по своему духовному облику и своим потаенным общественным связям. Иными словами, оба течения слились в один тугой антиекатерининский узел. К тому же надежды на скорое воцарение Павла исходили и из масонско-розенкрейцерских кругов при прусском дворе, имевших свою агентуру в России. С этими кругами сам Павел втайне от Екатерины II вел переписку. В дипломатических сферах было, в частности, известно, что еще в 1788 г. в Берлине рассчитывали на смерть Екатерины II и воцарение Павла. На основе конфиденциальных сообщений одного из крупных агентов в Петербурге в 1792 г. в окружении Фридриха-Вильгельма снова распускались слухи о перемене царствующей особы на российском престоле.

Не забудем, что все эти ущемлявшие царственные прерогативы Екатерины и шедшие с разных сторон, но бившие в одну точку устремления развивались в течение почти всего ее правления на фоне стихийного бунтарского брожения «низов» в поддержку династических прав Павла, а с конца 1780-х гг. – и на фоне кровавых катаклизмов Французской революции.

Нетрудно поэтому понять, что именно связи московских мартинистов с Павлом более, чем что-либо другое, должны были навлечь на них гнев императрицы. «Преследование, которому в начале 1792 г. подвергались Новиков и московские розенкрейцеры, – писал по этому поводу Е.С. Шумигорский, – в значительной степени объясняется мнением императрицы, что они желали воспользоваться для своих „…“ целей именем великого князя».

Уже сам факт спорадических сношений московских мартинистов через посредство Баженова с Павлом и его благосклонное отношение к ним представлялись Екатерине II крайне тревожными и требовавшими от нее решительных действий. Мы располагаем на этот счет драгоценными мемуарными свидетельствами лиц, причастных в свое время к новиковскому кружку и посвященных в закулисную подоплеку событий.

Н.М. Карамзин писал в 1818 г.: «Один из мартинистов или теософитских масонов, славный архитектор Баженов писал из С.-Петербурга к своим московским друзьям, что он, говоря о масонах с тогдашним великим князем Павлом Петровичем, удостоверился в его добром о них мнении. Государыне вручили это письмецо. Она могла думать, что масоны, или мартинисты желают преклонить к себе великого князя».

Д.П. Рунич, вспомнив о тех же контактах Баженова с Павлом и о его сообщениях «братьям» масонам о своих разговорах с ним, заметил, что для Екатерины «и сего достаточно было, чтоб заключить, что Новиков и общество злоумышляют заговор».

В самом деле, по вполне убедительному предположению историка русской литературы XVIII в. В.А. Западова, наиболее сильные удары, нанесенные Екатериной II московскому кружку мартинистов – в 1785, 1787 и 1792 гг. – всякий раз провоцировались поездками Баженова по их поручению к великому князю: «Каждый из них наносится в ответ на очередную попытку Новикова связаться с наследником престола Павлом Петровичем».

О «павловской» доминанте в деле московских мартинистов можно судить и по направленности учрежденного над ним в 1792 г. следствия, несомненно руководимого самой императрицей.

Вынося уже свой обвинительный вердикт по итогам процесса над ними, Екатерина II в указе московскому генерал-губернатору А.А. Прозоровскому от 1 августа 1792 г. особо выделила сношения мартинистов с Павлом: «Они употребляли разные способы, хотя вообще к уловлению в свою секту известной по их бумагам особы; в сем уловлении „…“ Новиков сам признал себя преступником». И действительно, развернутый, с подробными фактическими пояснениями ответ на вопрос о связях с Павлом Новиков вынужден был предварить покаянным признанием предъявленных ему на этот счет обвинений, – в ответах на другие вопросы следствия подобных признаний мы не находим.

Хотя видимым поводом для гонений на мартинистов, и в частности, ареста в апреле 1792 г. Новикова, послужило, как уже отмечалось, издание ими запретной религиозно-мистической литературы, на следствии эта тема вообще не возникала, на первый же план была выдвинута политическая сторона дела – тайные сношения московских мартинистов с берлинскими розенкрейцерами, среди которых были лица и из королевской семьи, но главное, попытки мартинистов «уловить известную особу». Да собственно, и зарубежные связи мартинистов, их постоянная переписка с лидерами прусского масонства интересовали Екатерину преимущественно через призму отношений тех и других с Павлом. С не допускающей никаких сомнений ясностью об этом рассказал в своих записках И.В. Лопухин, отвечавший на следствии на предъявленные ему А.А. Прозоровским вопросы: «Вопросы сочинены были очень тщательно. Сама государыня изволила поправлять их и свои вмещать слова. Все метилось на подозрение связей с тою ближайшею к престолу особою „…“, прочие же были, так сказать, подобраны для расширения завесы». «Во всех вопросах, – уточнял далее свой рассказ И.В. Лопухин, – важнейшим было „…“ о связях с оною ближайшею к престолу особою, и еще поважнее два пункта. 1) Для чего общество наше было в связи с герцогом Брауншвейгским? 2) Для чего имели мы сношения с берлинскими членами подобного общества в то время, когда мы знали, что между российским и прусским дворами была холодность». «Прочие вопросы, – добавлял чуть далее И.В. Лопухин, – были, как я уже сказал, для расширения той завесы, которая закрывала главный предмет подозрения».

Сам А.А. Прозоровский, обобщая свои впечатления от следствия над мартинистами, писал Екатерине И: «Все их положения имеют касательства до персоны государевой; они были против правительства „…“, а если бы успели они персону (т. е. великого князя Павла, по следственной терминологии. – А.Т.), как и старались на сей конец, чтоб провести конец своему злому намерению, то б хуже сделали фр. кра.». Смысл этой не очень грамотной инвективы в адрес московских мартинистов в том, что планы возведения на престол Павла они собирались будто бы произвести путем насильственного устранения Екатерины, наподобие участи французского короля Людовика XVI, – крайнее преувеличение, ибо такого рода «злые намерения» решительно исключались всем складом их миросозерцания и духовно-нравственных постулатов.

Современники были в недоумении от суровости кары, постигшей Новикова. Но оно рассеется, если мы примем во внимание, что степень наказания московских розенкрейцеров во многом зависела, по точному определению В.А. Западова, от меры их участия в «уловлении известной особы». Так, те из них, кто подозревался лишь в религиозно-мистических исканиях (например, М.М. Херасков), вообще не пострадали. И.В. Лопухин, отрицавший свою причастность к сношениям с Павлом, был оставлен в Москве под присмотром полиции. Считавшиеся более замешанными в связях с цесаревичем Н.Н. Трубецкой и И.П. Тургенев были сосланы в свои имения. Теснее всего связанный из павловского придворного окружения с мартинистами Репнин был лишь оставлен под подозрением, но, конечно, навсегда потерял расположение императрицы. Баженов вовсе не был наказан – видимо, казалось выгодным представить «главного архитектора» только исполнителем поручений мартинистов. Но сам Новиков, в котором Екатерина II видела ведущую среди них по своему общественному весу и политическим устремлениям фигуру, наиболее ответственную за сношения с Павлом, по одному лишь указу императрицы, вне судебного разбирательства, был заключен на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость – жестокость, в целом не характерная для прежних лет ее царствования. Арест и заключение Новикова в крепость были окружены атмосферой чрезвычайной секретности. В частности, коменданту Шлиссельбургской крепости лично Екатериной II было повелено принять некоего арестанта от А.А. Прозоровского, но имя Новикова при этом не называли, и в дальнейшем содержании его в крепости власти стремились этого имени не упоминать.

«Тогда говорили, – вспоминал Д.П. Рунич, – что не столько французская революция была причиною засады Новикова в крепость, сколько внушение Екатерине мысли, что он и общество масонов желают возвести на престол России наследника, ее сына». Новый и, казалось бы, неожиданный поворот этому событию придает указание известного в прошлом веке историка русской литературы Н.С. Тихонравова, основанное, вероятно, на каких-то утраченных материалах: «Новиков в 1792 г. посажен был в Шлиссельбургскую крепость. Причиной тому был конституционный акт, представленный князю Павлу Петровичу Паниным, одним из друзей и покровителей московских масонов». Вполне согласуется с этим и замечание Е.С. Шумигорского, весьма осведомленного в архивах павловской эпохи и о многом знавшего по устным преданиям: «Масоны того времени были правы, считая главною причиною подозрительного отношения к себе императрицы связи свои с Павлом Петровичем и членами панинской партии» (курсив мой. – А.Т.)

Что могло за всем этим стоять?

Напомним, что Н.И. Панин умер в конце марта 1783 г., значит, дело касалось весьма отдаленного по времени представления им наследнику некоего «конституционного акта». Такой конституционный проект действительно существовал, и Екатерина II о нем что-то знала (речь об этом у нас еще впереди). Стало быть, если приведенные выше свидетельства признать достоверными, подозрение Екатериной Н.И. Панина в давних конституционных замыслах, каким-то образом увязанных со стремлением возвести на престол Павла, также должно быть учтено как фактор, усугубивший меру наказания Новикова. Более того, это подозрение бросало тень на весь кружок московских мартинистов – раз Н.И. Панин имел стойкую репутацию их «покровителя». Хотя, точности ради, надо сказать, что он так и не дожил до расцвета его деятельности, а сами мартинисты были весьма далеки от выработки каких-либо конституционных планов. Тем не менее их отношения с Н.И. Паниным и его «партией» были в глазах Екатерины ничуть не меньшим криминалом, чем даже их тайные связи с Павлом.

Выведя дело московских мартинистов из-под судебного разбирательства, сделав все возможное, чтобы утаить сведения об участи Новикова, имя которого пользовалось широкой известностью в русском образованном обществе, Екатерина II старалась избегать публичных толков, столь нежелательных в условиях скрытого брожения внутри страны и сложной внешнеполитической ситуации, не говоря уже о том, что это могло бы подорвать ее престиж «просвещенной государыни». Но, конечно, первейшую роль играли здесь крайне щекотливые обстоятельства ее взаимоотношений с сыном – наследником престола, которые таило в себе дело московских мартинистов. Не случайно И.В. Лопухин дважды в своих записках упомянул установку екатерининского следствия 1792 г. на «расширение той завесы, которая закрывала главный предмет подозрения». Будь обстоятельства такого рода преданы огласке в результате судебного рассмотрения – и монархическим интересам Екатерины II, и правящей династии в целом был бы нанесен непоправимый ущерб.

Что же до самого Павла, то и он не остался в стороне от следствия. Екатерина потребовала от него разъяснений по поводу показаний мартинистов о его связях с новиковским кружком. Павел категорически отверг павшие на него подозрения, продиктованные, как он заявил, «злым умыслом». Екатерина сделала вид, что поверила, хотя продолжала считать объяснения сына ложными, а его вину – доказанной. Так или иначе, но Павел в глубине души, видимо, понимал, что более всего Новиков и его сподвижники могут пострадать из-за сношений с ним. Возможно, этим была вызвана и его раздраженная реакция на последний визит Баженова. Не исключено, что сильно встревоженный Павел не просто дал при этом волю своему темпераменту, но и хотел дать понять московским мартинистам о надвигающейся на них опасности, а тогда, в начале 1792 г., он уже мог почувствовать ее приближение.

Несомненным признаком глубокой личной заинтересованности Павла в участи московских мартинистов может служить то обстоятельство, что после смерти Екатерины II он затребовал и держал в своем кабинете до конца жизни их секретнейшие следственные дела и особенно все, что касалось Новикова, его масонские бумаги, допросы и т. д. Еще более красноречиво свидетельствует об этом и то, как Павел распорядился сразу же по своем воцарении судьбой подвергшихся при Екатерине II гонениям участников новиковского кружка. Буквально на следующий же день был освобожден из крепости Новиков, которого считали то ли сошедшим с ума, то ли давно умершим. Н.Н. Трубецкому и И.П. Тургеневу разрешалось вернуться из ссылки и пользоваться полной свободой, причем Тургенев был назначен вскоре директором Московского университета. Всячески обласкан был И.В. Лопухин, определенный к Павлу статс-секретарем, в 1797 г. он был пожалован и сенатором. Возвратился из опалы Н.В. Репнин, произведенный в фельдмаршалы. Покровительство Павла масонам продолжалось в последующем. Вскоре после коронации он даже предложил им как бы заново открыть масонские ложи и, по преданию, собрав на этот предмет видных масонов, держался с ними весьма любезно, говоря: «Пишите ко мне просто, по-братски и без всяких комплиментов» (курсив мой. – А.Т.). И только с принятием Павлом гроссмейстерства в Мальтийском ордене в 1798 г. это покровительство было прервано. Мы, наверное, не ошибемся, если скажем, что и став императором, Павел ощущал не только человеческую, духовную близость с этими людьми, но и свою ответственность перед ними.