Скучающая помещица

И стала Анна Иоанновна жить в Петербурге. В 1732 году Тайной канцелярии рассматривалось дело солдата Ивана Седова. Он позволил себе оскорбительно прокомментировать рассказ товарища, наблюдавшего возле дворца замечательную сцену. Ее величество Анна сидела у открытого окна. Мимо брел некий посадский человек в рваной шляпе. Анна его остановила, отчитала за непрезентабельный вид и выдала два рубля на новую шляпу. Поступок, достойный одобрения. Но не своим гуманизмом он интересен. Просто в этой сцене — вся императрица. Образ скучающей помещицы, глазеющей из окна на прохожих или на драку козла с дворового собакой, вряд ли приложим, например, к Екатерине II, а вот к Анне — вполне. Она, в сущности, и была помещицей, правда, не какой-нибудь Богом забытой деревни, а громадной России.

Мелочная, суеверная, капризная госпожа, она пристрастно и ревниво оглядывала из своего петербургского «окна" весь свой обширный двор и, замечая непорядок, примерно наказывала виновных слуг и рабов. Был у нее и свой управляющий. Он ведал самой большой „деревней“ — Москвой. Звали его графом Семеном Андреевичем Салтыковым. Читатель помнит, что именно ему Анна поручила в памятный день 25 февраля 1730 года командовать гвардией. Теперь он командовал Москвой. «Семен Андреевич! Изволь съездить на двор к Апраксину и сам сходи в его казенную палату, изволь сыскать патрет отца его, что на лошади написан, и к нам прислать, а он, конечно, в Москве и если его спрячет, то плохо им, Апраксиным, будет. Анна». И такие письма Салтыков получал десять лет подряд.

Не раз и не два главнокомандующий Москвы и генерал-аншеф, граф и сенатор, стукаясь головой о низкие притолоки, лез в темные кладовые и чуланы подданных императрицы, чтобы среди паутины и хлама добыть какой-нибудь «патрет» или чьи-то «письма амурные». «Також осведомися, — пишет Анна Салтыкову, — отец Голицына (одного из придворных. — Е.А.) был ли болен, как сын его нам здесь объявлял, или в совершенном здравии, а ежели болен, то отпиши, какою болезнию и сколь долго болен был». Это уже нашей помещице кто-то донес на притвору князя, и она приказывает проверить, иначе — гнев за обман. Письма к московскому управляющему пестрят оборотами; «слышала я", „слышно нам здесь", „пронеслось, что…“, „чрез людей уведомилась". Именно сплетни — незаменимый и универсальный источник информации — Анна ценила превыше всего. Когда читаешь ее письма, складывается забавное впечатление, что ей известно все, что она пронзает пространство своим острым глазом и слухом и ведает, что, например, «в деревне у Василия Федоровича Салтыкова крестьяне поют песню, которой начало: «Как у нас, в селе Поливанове есть боярин от-дурак: решетом пиво цедит“, что в Москве, в одном из кабаков «на окне стоит клетка с говорящим скворцом“, что некто господин Кондратович, вместо того чтобы ехать на службу, шатается по Москве, что, наконец, в деревне Салтовке «имеется мужик, который унимает пожары". И помещица Ивановна тут же строго распоряжалась: мужика слова песни и скворца срочно доставить в Петербург, а Кондратовича выслать по месту службы.

Салтыкову, исполняя волю барыни, приходилось часто действовать, как тогда говорили, «под рукою», то есть тайно. Это тоже была излюбленная манера поведения Анны — полновластной повелительницы жизни и имущества своих подданных. Впрочем, Анна совала свой «немного продолговатый» нос в чужие дела прежде всего потому, что чувствовала себя хозяйкой имения, наполненного ленивой и жуликоватой дворней, и исповедовала принцип самодержавия: «А кого хочу пожаловать — в том я вольна». И Анна была абсолютно права — именно неограниченной власти царицы жаждали дворяне на памятной встрече в Кремле в феврале 1730 года.